Страница 15 из 26
Разбросанная утварь, опрокинутый стол, следы громадных когтей на стенах. На полу, среди черепков и обломков, тут и там лежали звенья разорванных цепей. Старик сидел в красном углу в луже крови, привалившись спиной к перевернутой лавке. Правая рука его ниже середины плеча была измята, изжевана так, что, казалось, вот-вот распадется на части. В левой он сжимал саблю.
Псоглавец шагнул в горницу, и половица скрипнула у него под ногой. Старик тотчас встрепенулся, слепо махнул саблей перед собой, вытаращился во мрак, будто и вправду мог в нем что-нибудь разглядеть.
– Не подходи! – прошипел он. – Не по…
Псоглавец подошел. Одним ударом выбил саблю из трясущихся пальцев, и та отлетела, звеня, в дальний угол. Старик сразу сжался, закрыл плешивую макушку рукой, забормотал что-то, неразборчивое даже для чутких собачьих ушей.
– Твой сын мертв, – сказал псоглавец. – В райских кущах одним мучеником больше.
Не поднимая лица, не меняя позы, старик принялся раскачиваться из стороны в сторону. Бормотания его стали громче – теперь среди них можно было ухватить части разных молитв, перемешанные в нелепую богохульную кашу.
– Твоя дочь мертва, – сказал псоглавец. – Что с ней случится дальше, мне неведомо. Ее душа погибла еще весной.
Старик ожесточенно замотал головой, заныл, заверещал, выпрашивая у невидимого отсюда неба прощения и милости. Все его тело ходило ходуном. Стучали зубы, дробя слова в мелкую крошку, лишая их мало-мальски вразумительного смысла.
– Это ведь твоя вина, – сказал псоглавец. – Ты сгубил ее душу. Поддался искушению, подстерег в лесу, снасильничал, а потом, испугавшись, попытался убить. Так?
Старик затих. Всхлипнув, поднял влажные глаза на неразличимого в темноте всезнающего судию.
– Я не понимал, что со мной… – простонал он. – Будто впервые увидал Пелагею. И потерял покой… Ошалел, совсем ошалел. Там… на поляне… я обратился в зверя. Не ведал, что творю…
– Ты сгубил ее душу, – сказал псоглавец. – Но не сумел сгубить тело. И вместо мертвой души оно приняло в себя что-то иное, что-то нечеловеческое, порожденное чащей. То, что откликается на зов полной луны.
Старик кивнул. По морщинистым щекам ползли слезы.
– Твое место в аду, – сказал псоглавец. – До скончания времен и после.
По-прежнему баюкая изувеченную руку, старик неуклюже переменил положение, опустился на колени и нагнулся вперед, вытянув как можно дальше тощую шею.
– Руби… – тихо прошептал он.
Минуту спустя существо в окровавленном подряснике покинуло дом, держа за волосы голову хозяина. Волки, оставшиеся от некогда многочисленной стаи, пировали на тропе за воротами. Опасливо косясь, они расступились перед псоглавцем, но тот даже не взглянул в их сторону. Прихрамывая и то и дело встряхивая обгоревшей кистью, он пошел по тропе в сторону поля.
В воздухе чувствовалась свежесть близкого утра. Выползал из оврага туман, шарил по траве косматыми белыми лапами, оставляя на стеблях и листьях прозрачные капли. Звезды поблекли, подернулись дымкой, и уже не отыскать было среди них той самой темной проплешины. Прошелся по кронам ветер, разбудил птиц. В подлеске заворочалось зверье, засуетилось, готовясь к испытаниям и бедам нового дня.
Но люди, верные рабы Божьи, еще спали, и потому никто не видел, да и не мог увидеть, как псоглавец в монашьем подряснике и с саблей на боку брел по краю созревшего поля, как срывал обожженными пальцами колосья, и разгрызал их, и вкладывал зерна в рот отрубленной голове, а все остальное сплевывал под ноги. Никто не видел стройного каракового аргамака, что дожидался хозяина за полем, на перекрестке. Подойдя к коню, псоглавец первым делом протянул ему горсть пшеничных зерен.
– Не серчай, – сказал он жеребцу, беспокойно прядающему ушами. – От старой ничего не осталось, потрепали ее. Ты привыкнешь. А если Господь смилуется, то и я однажды тоже.
Привязав отрубленную голову к седлу рядом с метлой, государев псоглавец проверил подпругу, взобрался на коня, тряхнул поводьями и поехал прочь. Стук копыт стих в тающей ночи. Всадник растворился в сером сумраке, не оставив на дороге никаких следов.
Елена Щетинина
Вы поедете на бал?
– Что это? Откуда? – Света крутила машинку в руках, не зная, как поступить.
Шестилетний Витюша угрюмо смотрел на нее, засунув руки в карманы.
– Откуда она? – Света спрашивала это в десятый раз, так и не получая ответа. Она уже напоминала себе мать-ехидну из мультфильмов и сериалов – ну, такую, которая стоит и пытается добиться от малыша какой-то ерунды, о которой тот и понятия не имеет.
Но вопрос был не ерундовый, и Витюша, несомненно, знал на него ответ.
Будь Витюша ее сыном, а не племянником, она, наверное, поступила бы по-другому. Наверное, взяла бы его за шиворот и хорошенько встряхнула – чтобы выбить дурь и правду. Или же, наоборот, стала умильно заискивать – чтобы эту самую правду вытянуть из него потихоньку, осторожно, как вытягивают нитку из старого шва. Но Витюша был Ленкиным сыном, которого та подкинула сестре на пару недель – пока сама укатила в командировку, – и, как вести себя с чужими детьми, Света категорически не знала. Да и по поводу якобы своих она была все-таки теоретиком, а не практиком. И вообще не очень-то любила детей – о чем Ленка прекрасно знала и все равно подкидывала племянника: вероятно, думала, что Света рано или поздно поменяет свою точку зрения.
Ей не хотелось думать, что Витюша вор. Это слово как клеймо – до седьмого или какого там колена. Вор – значит, все. Значит, нет больше доверия. Значит, она больше не сможет удержаться от того, чтобы нет-нет да и пересчитать конфеты в вазочке – просто так, потому что захочет узнать. Значит, теперь она будет прятать кошелек, копилки – и даже шкатулку с украшениями – подальше, как можно дальше, чтобы вор не нашел. И теперь ей всегда будет мерещиться маленькая ручка, которая трогает ее вещи, щупает, перебирает, что-то ищет – и, возможно, находит…
Свету передернуло.
Кажется, Витюша заметил ее гримасу – потому что вздохнул и признался:
– Я ее купил.
– Купил? – Света еще раз посмотрела на машинку.
Витюша кивнул.
Так. Значит, все оказывается еще хуже, чем она предполагала. Она-то надеялась – хотя как тут можно вообще говорить «надеялась»! – что Витюша отобрал машинку у какого-то пацана в соседнем дворе или просто прихватил, пока никто не видел. Но «купил» означает только одно – он украл деньги. И, скорее всего, у нее.
Света сжала зубы.
– Хорошо, – медленно процедила она, стараясь не закипать. – А где ты взял деньги?
– Там, – махнул рукой Витюша. – Во дворе.
Нашел, что ли? Ну, предположим, пару рублей всегда можно откопать в песочнице. Но…
– И сколько она стоила?
– Сто рублей.
– Сто рублей? – Света еще раз покрутила машинку в руках. – Сто? Не тысячу? Точно?
– Сто, – твердо сказал Витюша.
Так, картина, кажется, начала вырисовываться. Видимо, игрушку продал какой-то наркоман, который в поисках денег на дозу украл ее у своего сына – или ограбил чужого ребенка во дворе. Но почему все-таки сто?
Это была машинка на радиоуправлении, с мигалкой, пищалкой, трынделкой, светодиодными фарами и поворачивающими во все стороны колесами. Черт, если она и стоит сотню – то никак не рублей, а долларов!
– Хорошо… – вздохнула Света. – А ты можешь показать, где ты ее взял?
– Купил, – поправил Витюша.
– Купил, – согласилась Света.
Мальчик кивнул и спокойно отправился в коридор. Света с недоверием последовала за ним – неужели действительно сейчас все расскажет?
– Только ее вернуть нельзя будет, – предупредил Витюша, натягивая кедики.
– Хорошо, хорошо, разберемся. Только покажи где.
Витюша не любил лифт – как и любые тесные закрытые помещения, – так что с восьмого этажа они спускались пешком. Шли медленно, отдыхая на каждой второй площадке. Света пропустила племянника вперед и буровила взглядом нарисованного на спине синей курточки тигра. Тигр подмигивал ей при каждом шаге Витюши. Света морщилась и прикидывала, что скажет Ленке. Ведь, как пить дать, сестра обвинит ее: недосмотрела, не заметила, не пресекла! Черт!