Два желания

В ответ — ни звука. В зале опять наступила чугунная тишина. Минуту назад мастер Рябухин и другие доменщики радовались, что начальник цеха поддерживает их, а сейчас… Ведь Бугров так поставил вопрос, что… Нет, такое поддержать нельзя. И Рябухин бросил:

— Мы такого не предлагали. Человек должен жить.

— А выгнать предлагали, — обрадовался Бугров, но его перебил Алексей Рябухин:

— Разрешите! — Он начал говорить неуверенно, подбирая слова: — Видите ли, Михаил Григорьевич, вы очень уж заостряете. Из квартиры, а стало быть, и из города выгонять его, может быть, и не стоит, хотя наш город… Но думаю, что не стоит, а вот оставлять на нашей печи… Сами понимаете, всякая домна людьми славится. У нас все как-то настроились, мы решили свою домну сделать образцовой, а тут…

— Так что же? Делайте ее образцовой. Только мне кажется, надо не домну, а людей делать образцовыми. Вы же сами говорите: всякая домна людьми славится. Конечно, людей воспитывать трудно. Поэтому вы и решили пойти иным путем: освободиться от плохих работников, подобрать себе хороших, а тогда козырнуть — вот какой у нас коллектив, смотрите! Легко и просто.

Мастер долго стоял, пытаясь переждать затянувшуюся реплику начальника цеха, чтобы потом еще что-то сказать, но теперь решил сесть.

Когда Рябухин сел и опустил глаза, Яков Уржумов посмотрел на него искоса и в усмешке чуть скривил рот: «Чего, отбрили?! Он побольше вас понимает. Все вы мастера к одному гнете. Образцовые!.. Подождите, вспомните еще Уржумова: он работал без толкачей, без подсказок…»

А начальник цеха как перебил Рябухина, так все продолжал говорить — теперь уже спокойно, твердо, тоном отца, разговаривающего с сыновьями.

— Героем нашего времени является коллектив. Но коллективы готовенькими не рождаются. Надо переплавить весь человеческий материал, да закалить его, да отшлифовать. Уржумов не крепок духом, легко поддается соблазну. Это верно. Но ведь он — работяга, он имеет опытные руки доменщика. Вы попробуйте сейчас его квалификацию, его опыт, его любовь к домне (последнее Бугров сказал умышленно, чтобы тронуть душу Уржумова), попробуйте все это передать другому. Пожалуй, не очень-то.

Яков Матвеевич Уржумов поелозил и даже приподнялся на стуле, вытянув шею; он не спускал глаз с начальника цеха. В зале началось спокойное, доброжелательное оживление. И хотя люди ничего еще не говорили, Бугров понял: согласны, одобряют! И он уже повеселевшим голосом, улыбаясь, еще более задушевно сказал:

— Товарищи, чугун мы делаем первоклассно. Американцы нам завидуют. Мы решили за годы семилетки полностью автоматизировать домны. И это нам по плечу. А переделать характер одного человека на сможем? Чепуха! Не верю! («А они не пробовали в душу заглянуть. Свое дело кончил — уходи… Не спросили, как я живу, почему остался один…») Не верю, товарищи. У нас сил достаточно — сможем. Но и сам Уржумов хорош: «Не хотите — уйду». На все согласен. Нет, ты не уйдешь, — строго произнес Бугров и пригрозил кулаком, — не уйдешь! Мы тебя не отпустим. Работай. Будешь достойным — на Доску почета, найдем на душе ржавое пятно — снова драить будем.

Доменщики заулыбались, переглядываясь, а Уржумов опять опустил глаза: «Драить… Всю жизнь будете… Образцовые… Жена ушла, детей увела за собой и тут…»

— Ну, оставим его? — переспросил Бугров.

— Раз такое дело — оставим.

— Вот так, Яков Матвеевич, оставляем. В коммунизм надо шагать только с коллективом. Кто пойдет в одиночку, другими путями, тому ключа от двери не дадут. Но смотри, если ты…

Уржумов вскочил и выкрикнул:

— Тогда опять драить? — Обвел всех суровым взглядом. — Драить. Слово-то какое. Будто я медяшка… Нет уж, вам драить меня больше не придется. Хватит — и никаких «если»…

Он замолчал, опустил голову и стал теребить мех ушанки. Все замерли: «Вот так да…» Бугров нащупал стул и, не спуская глаз с Уржумова, сел. Только что он радовался, ему казалось, что он уже убедил коллектив, убедил Уржумова, внушил ему, и вот…

А Уржумов все молчит, переступая с ноги на ногу, будто стоит на горячей земле. Ему хочется сказать сейчас хороню, здорово сказать, чтобы все запомнили, но вот слов… Нет слов, не подберет, если и подвертываются — совсем не те. И тут он опять начал ругать себя: «Не учился, дуралей, тупица… А ведь коллектив… Куда ни мечи, а все лучше на своей печи… Но вот это — «смотри, если ты…» Если, если, а если я…» Скомкал шапку, со злостью бросил ее на стул, сказал:

— Драить меня вам больше не придется. И никаких «если». Раз вы… Раз уж хоть немножко верите мне — верьте, клянусь, это точно…

— Вот это другой разговор, — весело загудели, задвигались доменщики. — Вот это по-нашему.

— Теперь белую головку обходить будешь…

— Винцо не красит лицо…

Многоголосый говор спускался по лестнице все ниже и ниже. Вот хлопнула последний раз входная дверь, и все смолкло: доменщики ушли. Теперь только и слышно, как за дверью, в соседней комнате, на кого-то сердито кричит диспетчер…

Уржумов с доменщиками не ушел, замешкался в коридоре, поджидая начальника цеха, чтобы поблагодарить его. Но тот почему-то все не выходил и не выходил. Тогда Уржумов заглянул в дверь. Бугров, оказывается, еще сидел за столом. Правой рукой тихонечко листал записную книжку, хотя, вроде, и не читал ее, а левой гладил блестевшую, как шар, голову.

Яков Матвеевич улыбнулся. Его сердце в этот миг было переполнено счастьем, радостью. Ему так хотелось подойти сейчас к начальнику цеха и по-мужски, по-братски обнять его, но… он ведь занят, он думает…

— Поверил!.. Все поверили, — прошептал Яков Матвеевич и тут же спохватился: — Тсс, услышит!..

Он закусил нижнюю губу, беззвучно прикрыл дверь, на цыпочках прошел по коридору, и только уже на лестнице глубоко вздохнул и молодо побежал вниз, к выходу.

В ПУТИ

1

Семен Петрович первым пришел в купе. Долго сидел один. Потом вошел худощавый, юркий парень с косым, белым шрамом над верхней губой. Сунул чемодан на верхнюю полку и вышел.

Осторожно неся белую плетеную корзину, посматривая, чтобы не задеть ею стенки новенького вагона, пробрался в купе кряжистый, пожилой мужчина в вышитой косоворотке из тонкого холста, простых суконных брюках, небрежно заправленных в сапоги. Кивнул, приветствуя, присел на краешек дивана.

— Фу, жарковато, — произнес он будто про себя и замолчал, опустив от усталости голову.

И Семен Петрович молчал. Сидел и посматривал на часы — скорее бы уж ехать. Не любил он на свете два занятия: ждать и догонять… Вдруг дверь в купе с визгом скользнула влево, и смело, как в свою комнату, вошла девушка. Она прищуренными глазами отыскала номер полки, шагнула к столику, не глядя на Семена Петровича, сказала ему «позвольте», и легко, но довольно решительно сдвинула его локти со столика, поставила на него огромный букет цветов, и тут же начала приказывать стоящему в двери носильщику:

— Чемоданы — сюда, в ящик, корзину и узлы — наверх…

«О, о, какая птица! Видать, скромностью не богата, — подумал Семен Петрович и уставился на пассажирку, пытаясь разглядеть и понять ее. И когда убедился, что перед ним совсем молоденькая, хрупкая девчушка, то в нем закипела злоба: — Хоть бы постеснялась седины моей. Ни стыда, ни совести…»

А девушка, рассовав по полкам багаж, тут же выскочила в коридор. Через окно кому-то кричала, смеялась, снова кричала, но там слов ее, видимо, не понимали, потому что перрон, переполненный людьми, гудом гудел.

Наконец-то раздались последние звонки и вокзал сдвинулся с места, поплыл назад все быстрее и быстрее. Вместе с вокзалом побежала назад и разноцветная, многорукая толпа…