Страница 3 из 49
Было их сто тысяч. И, подобно первому дню творения, когда всевышний рек: «Да будет свет», птицы, вытеснив воздух, заполнили все пространство сиянием: столь густой материей своего розового пыланья, что тьма с шоссе отступила на всем его протяжении, поредев даже по бокам, на лугах и зеленых болотинах. Казалось, галактика длинной огненной полосой простерлась над дорогой в Монтану, беловато и розовато пламенея, слепя глаза, так что Йожеф, убрав ногу с педали газа, непроизвольно нажал на тормоз.
— Что случилось? — спросил хрипловатым голосом сидевший рядом парень.
— Ничего, — сказал Йожеф, глядя на море огня.
— Вроде хмурится, — сказал парень.
Отяжелевшая коралловая тучка справа — стая поменьше — снизилась и опустилась на берегу озера Мензала.[1] Фламинго стояли там, откинув назад свои изогнутые наподобие буквы «S», почти узлом завязанные шеи и спрятав головы под крыло.
— Уснули? — спросил Йожеф.
— Уснули, — сказал Йожеф.
— Что вы скорость опять сбросили? — спросил парень. — Давайте подменю, если устали.
— На кой черт, — сказал Йожеф.
— Боитесь за свою ржавую керосинку?
И полетели черные дрозды, синицы, крапивники и сорокопуты, соловьи восточные и западные, варакушки красногорлые и белогорлые, пеночки-пересмешники и пеночки-веснички, пищухи-сверчки и теньковки-кузнечики, полетели мухоловки и воронки, стрижи, касатки, ласточки — городские, береговые и деревенские, и полетели каменки, камышовки, дятлы пестрые, малые и большие, щебетуны-трескунчики, чеканчики, лесные завирушки, водяные скворушки и свиристели и солнечные птицы, милые певуньи с Гималаев, а из Северной Америки — проказливые пересмешники, которые донимают людей и скотину своим передразниваньем, будто самого Творца вышучивая за слишком бедную фантазию. И впрямь: они не только кукарекают по-петушиному, кудахчут по-куриному, гогочут по-гусиному, крякают по-утиному, хрюкают по-поросячьи, мяучат по-кошачьи, но умеют и вжикать пилой, визжать несмазанной дверью; повергают в ужас домашнюю птицу перенятым у ястреба хищным клекотом, сводят котов с ума любовным мурлыканьем, а собак приводят в отчаянье, будя знакомым свистом: напрасно пес будет с дурацким видом искать своего хозяина. И понеслись все мыслимые певчие птицы, все шесть тысяч видов и подвидов, одних мухоловок две тысячи семьсот разновидностей; понеслись, мстительно топорща перья, — и такими густыми тучами, что совсем застлали горизонт, словно вдруг поколебалось братское равновесие земли и неба. И понеслись грифы со своими желтыми львиными туловищами и орлиными крыльями, с подмышками, воняющими всей благородной тухлятиной прошлого, и с когтями покрепче любой стали, с которых еще капала кровь. И понеслись восставшие вместе с птицами из небытия летающие мезозойские змеи и ящеры в чешуе на необъятны телах, которая прочнее любой синтетики, с крючковаты ми пурпурными зубами. И ветер, поднятый ими, едва не смел завилявший по шоссе старенький «фордик».
— Не хотите пустить меня за руль? — спросил парень.
Йожеф взглянул на него в упор.
— Вот и вся благодарность?
— Благодарность? — осклабился парень.
Йожеф опять в упор взглянул на него.
— Кончай свою игру!
— Не понимаю. Какая еще благодарность? — с грязной ухмылкой на заросшем лице сказал парень. — За то, что везете, куда все равно сами едете? Бензина и без меня уйдет столько же. Нет разве?
— Каналья, — сказал Йожеф.
— Вы полегче, — сказал, продолжая улыбаться, парень. — И вообще платить полагается по приезде.
— Если пассажир внушает доверие, — сказал Йожеф.
Игра опять его заинтересовала: удастся ли выжать, наконец, откровенное признание? Он снизил скорость до ста, потом до восьмидесяти.
— Опять сбавляете скорость? — сказал парень.
Йожеф сбросил газ.
— Давай вылезай.
— Что-о? — возопил парень.
Голос его вдруг подскочил до фальцета. И двусмысленная улыбка исчезла с лица, сразу побледневшего, несмотря на густую щетину.
— Не люблю я людей, — сказал Йожеф, — которые слова не держат и вдобавок еще наглецы.
— Положением своим пользуетесь, — плаксиво скривился парень. — Дома мне любой вдесятеро отвалит против того, что вам за один бензин понадобилось. И почем я знаю, какую еще паршивую болезнь на чай заполучу.
— Вдесятеро? — повторил Йожеф. — Так ты профессионал?
— А вам какое дело? — сказал парень.
— Никакого, — кивнул Йожеф. — Просто догадался.
— Во нюх, — сказал парень с издевкой.
— Платишь или не платишь?
— Сейчас?
— Сейчас. Тут же на месте.
— Да чего вам, собственно, надо? — спросил парень хрипло.
Сложения он был не слабого, но Йожеф чувствовал себя сильнее и не боялся. К тому же был при нем и револьвер.
— Я спрашиваю: платишь или не платишь?
— А если нет, тут и бросите, в этом дерьме?
— Тут и брошу, — сказал Йожеф.
Парень помолчал.
— Ну, если уж так приспичило, — сказал он немного погодя. — Так вас разохотил? Что же, прямо тут, в машине?
— А тебе больше под открытым небом нравится?
Тот что-то пробурчал.
— Что ты говоришь?
— Один черт, — пробормотал парень.
Машина тем временем остановилась. Йожеф сам не понимал, чем противен ему этот малый — трусостью? Ведь вот не брезговал же он сам уличными девицами, прибегая к их добросердечным услугам с тех пор, как разладилась семейная жизнь. Йожеф еще раз посмотрел на грязные ноги, скользнул взглядом по прыщику с белой головкой («не умывается небось», — буркнул он себе под нос), потянулся к правой дверце и отворил. Его мутило почти до тошноты.
— А что, если врежу тебе сейчас как следует? — спросил он тихо. — И вышвырну из машины?
— За что? — перекосилось лицо у парня.
— За что? — спросил Йожеф. — Сам не знаю.
— Не надо, очень вас прошу! — сказал парень.
Левой рукой Йожеф ударил его по лицу, но слабее, чем требовали того оскорбленные чувства, а правой, ухватив за шиворот, вытолкнул из машины. Парень упал, клюнув носом, и остался стоять на коленях. Йожеф со злостью плюнул ему вдогонку. Машина уже завелась, когда парень, подняв голову, хрипло крикнул что-то. Но слов из-за работающего мотора нельзя было разобрать.
Йожеф выбросил в окно рюкзак — наверно, рюкзак свой спрашивал, и нажал педаль. Машина взревела и рванулась вперед.
Через несколько часов пошел дождь. Дорога плавным виражем вывела на большую западно-восточную автостраду. По ней машины бежали уже сотнями, хотя временами движение замедлялось. Боковые шоссе справа и слева выбрасывали все новые потоки на блестящий от влаги черный асфальт; приходилось тянуться сплошной колонной. Большинство, судя по всему, направлялось в Монтану. Из открытых окон махали флажками; капоты, шутовски размалеванные красным, синим и желтым, резко контрастировали с уныло притененным тучами пейзажем. В некоторых машинах пели. То обрывок песни или фразы, то взрыв смеха из обгонявших машин влетал в обгоняемые. Впритирку в четыре ряда спешили они на Запад, в крайнем правом — еще и дальние автобусы и грузовики, тоже набитые битком. Четыре встречные полосы были посвободней. Все маловероятней представлялось поспеть к открытию фестиваля, выступлению Мика Джеггера. Если только не выступит и во второй день и в третий: зависит от того, будут ли платить. Сколько ему платят за концерт? Тысяч двадцать, тридцать, пятьдесят? Мик Джеггер тут, Мик Джеггер там, везде и всюду Мик Джеггер. Live with me! Братья и сестры, будем жить вместе!
Дождь сеял равномерно, безостановочно, дворники поскрипывали не переставая.
— Менеджеры на сто тысяч зрителей рассчитывают, — сказал Йожеф.
Струйки по бокам ветрового стекла бежали не вниз, а вверх.
— Как среди ста тысяч человек отыскать одного? — спросил Йожеф.
Он дал газ и из ста тысяч обошел шестерых, — они вповалку друг на друге сидели, лежали и курили, словно уже одурманенные, словно уже в Монтане. «За рюкзак испугался, подонок», — сказал Йожеф и сбросил газ: впереди опять гигантской гусеницей ползла чуть не сотня машин, то притормаживая и теснясь, то снова разгоняясь и раздвигаясь, своего рода coitus interruptus.[2] Дождь превратился в ливень. Йожеф поднял стекло, чтобы не захлестывало внутрь. «Какое у него женственное лицо, — сказал себе Йожеф. — Кого это он мне напоминает? И лицом, и… Неужто мою жену?» Похолодало, хотя не было еще даже четырех. Ночью все эти сто тысяч замерзнут. Зато утром воскреснут. Мик Джеггер, Мик их воскресит. Воссядет после трубного гласа в день воскресения одесную бога отца на место бога сына и будет петь с микрофоном у рта.