Избранное

Исполин вскинул голову, ошеломленно спросил:

— Ты как же туда залезла?

Голова девушки свешивалась над высоким дощатым забором, пониже, в просвете подгнившей доски, шевелились пальцы ноги.

— На лифте, — сказала Юли. — Показывай, что принес!

Была темная беззвездная ночь. Скоро заморосил дождик. После ужина Юли калачиком свернулась на коленях Ковача-младшего.

— Ты на мне женишься? — спросила она. — Днем я ходила в главную контору за твоим жалованьем, и меня спросили, жена ль я тебе. Ну, что я ответила?

— Что ж ты ответила? — спросил исполин, и его голос дрогнул от волнения. — Директор как-то сказал мне, что ежели я теперь поработаю честно… то он…

Ковач-младший умолк, испуганно глядя на девушку.

— Вот… не помню, что он пообещал, если я теперь поработаю честно, — проговорил он, ошеломленный. — Это было в тот день, когда русские дали мне мяса, а вечером…

Исполин опустил голову на руки.

— Что со мною случилось? — вздохнул он. — Когда случилось?.. Ведь вот только что… а я и забыл уже! — Он прижал к груди своей жаркое девичье тело. — Об одной тебе и помню… ни о чем другом в целом свете! Завтра я напишу в Барч письмо, так?

— Зачем? — спросила Юли.

— Про документы, — тихо сказал исполин. — Чтобы мог я на тебе жениться и чтоб было у меня от тебя столько детей, сколько раз нынче ветер подует. Считай, Юли!

Поезда в те времена ходили еще редко, нерегулярно, почта плелась, как улитка. Когда миновала неделя, Юли стала выходить по утрам за ворота, смотрела на угол — не завернет ли к ним почтальон с проспекта Ваци; но еще через неделю безнадежная эта игра ей прискучила, и по вечерам Ковача-младшего встречала прежняя беспесенная тишина. Не только настроение упало у Юли, но и сама она опала с лица, блеск глаз словно бы потускнел, голос стал глуше, походка развинченной, ей уже не хотелось щебетать, как бывало. Однажды вечером она открыла ворота Ковачу-младшему с сигаретой во рту. Исполин словно запнулся, с отвисшим подбородком уставился на крохотный, часто попыхивавший огонек.

— Ты ль это, Юли? — спросил он, тяжело задышав. — Я не знал, что ты куришь.

— И теперь уж не возьмешь меня в жены? — резко, дрожащим от раздражения голосом спросила девушка. — Ты много чего не знаешь!

— Чего я не знаю? — тихо спросил исполин.

— Ничего!

Ковач-младший склонился к ней, спросил с бесконечной нежностью:

— Что с тобой, Юли?

— Ничего! — тряхнула она головой. — Вот разве только, что ужина нет. За все мои деньги три сигареты дали. Это твое правительство только речи говорить умеет, а дать хлеба народу — дудки, тут оно сразу глухое.

Несколько дней спустя она опять встретила его с сигаретой во рту. Русские дали, рассказывала она, постучались, попросили напиться, да так и застряли здесь чуть ли не до полудня. И я их совсем не боялась, говорила Юли, злорадно поглядывая на Ковача-младшего, они меня ничем не обидели, наоборот даже, сигаретами вот угостили за привет мой. И в «Уранию» звали, русский фильм посмотреть.

— Чего ж не пошла? — спросил исполин. — Если б домой успела ко времени…

Однажды утром на складе появилась нежданная гостья — тетка Чич, корчмарша. Впустил ее Чипес, боронивший пальцами бороду как раз неподалеку от ворог.

— Отошли старика, — показала на него глазами корчмарша, — с глазу на глаз хочу с тобой побеседовать… Весточку тебе принесла от Фери Беллуша, — проговорила, она, наклонясь к ее уху.

Юли едва заметно побледнела, круги под глазами словно бы набухли и потемнели.

— Не интересуюсь! — заявила она.

Тетка Чич ухмыльнулась.

— Беллуш велел передать, что, мол, прощения просит.

Юли встряхнула головой, повторила:

— Не интересуюсь!.. Меня не проведет!.. Вам чего, дядя Чипес?

Долговязый старец подошел сзади, просунул между ними козлиную свою бороду.

— А этой здесь чего нужно? — спросил он с угрозой и костлявым пальцем ткнул корчмаршу. — Зачем она рыщет здесь, барышня Юли? Вы ее звали?

Тетка Чич злобно засмеялась.

— Ступайте-ка к дьяволу, старый козел!

— Куда-куда? — переспросил старик. — Куда, вы сказали? — Его белая борода недоуменно дрогнула. — Отчего вы меня гоните? — спросил он жалобно, обращаясь к обеим. — За всю мою жизнь я не украл куска хлеба, а прожил я долго, барышня Юли! И вот, меня к дьяволу посылают…

— Ладно, дядя Чипес, мы вас не трогали, — сказала Юли. — Забирайте вы свою бороду и ступайте!

Однако старик вдруг выпрямился и опять ткнул указательным пальцем в корчмаршу.

— Не пускайте вы ее на порог, барышня Юли, — загудел он своим басом, — ибо женщина сия есть посланница самого сатаны, даже земля, по которой ступает нога ее, отравлена! Если вы дозволите ей переступить ваш порог, барышня Юли, настанут страшные времена, ибо женщина эта войну и ужас несет в одеждах своих!

— Ах ты боже мой, надо же, как вы его разозлили-то! — подивилась Юли, когда согбенная спина древнего старца исчезла за ближайшим штабелем досок. — Ни разу не видела, чтобы он так весь трясся!

Корчмарша поставила наземь хозяйственную сумку и вынула из нее огромный зарумяненный каравай.

— Это вам от Фери! — И, словно улыбчивого младенца, положила каравай в изумленные руки девушки. — Настоящий пшеничный хлеб, деточка! И еще он просит прощения, и у тебя, и у твоего мужа.

— Мужа? — эхом откликнулась Юли.

— Да неужто вы до сих пор не поженились? — всплеснула руками корчмарша. — А мы-то думали, коли уж вы так ладно живете…

Понурясь, девушка неподвижным взглядом уперлась в тяжелый, покоившийся на руках у нее каравай.

— Сколько ж тут весу будет? — спросила она с неясной улыбкою на лице. Но вдруг, опомнясь, побледнела, нахмурилась. — Заберите! — крикнула. — Отнесите ему назад!

— Он же от тебя ничего не хочет, — толковала ей корчмарша, — пусть даже, говорит, я ее никогда больше и не увижу. Совестно ему, что он так рассердил вас, вот и просит прощения, только всего.

— Хватит, поговорили! — тряхнула головой Юли. — Забирайте!

Но корчмарша уже шла к воротам.

— Не можешь ты отказаться, разве что от своего имени только, душенька! А послано-то двоим вам, так что я нипочем назад не возьму!

Рука девушки дернулась швырнуть каравай ей вслед, но от матери впитанный инстинкт удержал ее: бросаться живою жизнью негоже! Вечером, когда Ковач-младший вернулся домой, каравай, нетронутый, лежал на столе.

Исполин остановился в дверях и, вытянув шею, несколько мгновений неотрывно смотрел на хлеб. Внезапно он издал громкий вопль и одним прыжком оказался возле стола. Дощатый пол затрещал под его ногами, стены задрожали, словно под ними закачалась земля. Он схватил каравай в руки и, завопив еще оглушительней, прижал его к груди с такою силой, словно хотел с ним сразиться, единым мощным объятием претворить его в собственное тело; на обеих ручищах, сокрывших хлеб целиком, круто вздулись мускулы, на шее набухли жилы, длинные льняные волосы упали на лоб. Но лицо исполина лишь на миг исказилось в жестоком порыве; едва опала грудь его после второго вопля, едва успокоились ребра и унялось в гортани сиплое дыхание, он вдруг широко улыбнулся и с караваем в руках пустился в пляс. «О-ля-ля, о-ля-ля», — напевал он, танцуя вокруг стола и самозабвенно глядя на хлеб, словно видел перед собой широкое пшеничное поле, слышал сладкий шелест его летней порой. Ковач-младший кружился, кружился, потом остановился на миг, высоко, под потолок, подбросил каравай, поймал его в протянутые руки и с тихим урчанием прижал к лицу.

Когда он опрокинул уже и второй стул захмелевшими на радостях ножищами, Юли — которая от страха забилась в угол и, чувствуя, как мурашки бегут по спине, оттуда наблюдала танцующего исполина, — вдруг пришла в совершенную ярость и, подскочив к Ковачу-младшему, обеими руками вцепилась ему в волосы.

— Остановись, слышишь?! — яростно взвизгнула она. — Не то я сию же минуту уйду от тебя, да так, что никогда больше меня не сыщешь!

Ковач-младший к ней наклонился.