Избранное

Словом, я не в силах передать ту тягу к свободе, которая мучила меня все время, пока я был солдатом. Так почему же я не почувствовал никакой радости, когда наконец освободился? Неужто чувства во мне настолько притупились? Ведь прежде я способен был на убийство и даже на самоубийство, лишь бы обрести свободу; от тоски по ней раскалывался череп!

И вот, когда я сел за письмо, меня поразило, что рука моя выводит буквы медленно и вкривь и вкось. В тот раз я нашел объяснение в том, что отвык писать. И позднее я действительно стал писать быстрее, хотя далеко не так, как до ухода в армию.

Рука отказывается мне служить! На предыдущей странице я написал: «неушто», — хотя знаю, как следует писать правильно. Едва успев написать, я заметил ошибку и хотел исправить, но не смог. Рука не слушалась, и ошибка осталась на письме. Почему же я поддаюсь чувствам, а не действую согласно воле и разуму? Ведь умом я понимаю, что следует писать через букву «ж»!

За последнее время при письме со мной стали происходить куда более непостижимые казусы. Перелистывай записи за прошлый месяц, я заметил, что в некоторых местах, где встречается слово «человек», рядом — без всякой связи — написано слово «кровь»: расползающимися буквами и почти неразборчиво. В одной фразе вместо слова «нож» я опять обнаружил слово «кровь», на той же странице еще раз встречается «нож», а рядом с ним — вне всякой связи — слово «горло». Двумя страницами дальше предложение разорвано и посередине вставлен ряд рифмующихся слов: «кровавый, дырявый, корявый, трухлявый», — а за ними тоже не имеющие отношения к смыслу записи: «визжит… ох, как страшно он визжит!» Затем фраза идет дальше и кончается вполне осмысленно. В предпоследней своей записи среди совершенно разумных строк я нахожу такие вставки: «Цвет-цветок, мир широк, смерть грядет. И дух господень простерся над водами».

Боже правый, неужели все это написал я?..

Сегодня со мной случилось очень странное происшествие. Прежде я не обратил бы внимания, но теперь, когда решил присмотреться к себе…

Я переходил улицу и у трамвайной линии на секунду задержался. Ясно помню, что меня тянуло наступить ногами на узкую, блестящую ленту рельсов, одиноко бегущую по широкой серой мостовой, и раздавить ее. Ноги мои сами шагнули к рельсам, я наступил на них и стал топтать. И вдруг из-за поворота вынырнул трамвай и стал стремительно приближаться. Нас разделяло шагов двадцать, не больше.

А я не в силах был сойти с рельсов! И при этом совершенно отчетливо сознавал, что если задержусь хоть на секунду — спасенья нет, трамвай задавит меня. Смерти я не жаждал, мне хотелось сойти с рельсов, броситься прочь, но я был бессилен сделать это. Напрасно я пытался оторвать ногу, она сама опускалась на рельсы, и я топтал, давил их Чувства мои раздвоились: со сладким замиранием сердца и в смертном поту я глаз не сводил с приближающегося трамвая. Что-то мешало мне сдвинуться с места… а ведь я слышал, как со всех сторон неслись предостерегающие выкрики.

В последний момент кто-то оттащил меня.

Я хотел уйти — и не мог! Выходит, я не распоряжаюсь собою? Что же это за сила такая держит мою волю в кулаке и не дает ей пошевельнуться, помыкает мною помимо моего сознания и воли?

…и дух господень простерся над водами…

3-го июля

Прочел сегодня свои вчерашние записи и нашел их орфографически правильными и вполне логичными. Правда, создается впечатление, будто я иногда запинаюсь.

Выходит, если я сознаю свою ошибку, то я не совершаю ее.

В последней строке заметок есть стихотворный ритм, что бы это значило?.. Меня все больше тревожит этот вопрос. Слова как бы дышат огнем, пламя обжигает лицо, когда я наклоняюсь, чтобы прочесть строку.

Когда требовалось убивать, я не мог, а теперь…

28-го июля

Я — исчадье бед, ниспосланных миру! Исчадье бед, ниспосланных миру!

Почему? И сам не знаю, но это так. Горе мне, и горе миру!

Я пишу какую-то чушь.

Во мне все пылает. Жар, жар, жар… ах, как жжет! Огонь… Если огонь прорвется наружу, он опалит нависшие с неба облака и иссохшую землю. Земля покрыта сухой корою!

Я все острее чувствую, что воля моя вышла из повиновения. Раньше, когда я был солдатом, душу мою стискивал железный панцирь, и через лопнувшую кожу сочилась кровь, и все надо было делать по принуждению, и надо было убивать… Но тогда я не мог, зато теперь чувствую, как воля совершенно обособляется от меня… иногда она покидает меня, отделяется от плоти моей, или, вернее сказать, я отделяюсь от нее, стряхиваю с себя, как ссохшийся стручок, и убегаю, спасаюсь от нее и словно растекаюсь по всей Вселенной… В такие моменты мне вроде бы хочется убивать… Убивать? Мыслимо ли это?

Однажды штык вонзился в чью-то податливую плоть…

7-го сентября

Мое состояние все сильнее обостряется! К чему это приведет, господи?

Сегодня я хочу рассказать об одном случае… Только бы мне удалось изложить вразумительно!

Прежде, однако, отмечу новый симптом: последнее время я не могу видеть военной формы. Стоит мне только на ком-нибудь ее заприметить, как кровь бросается в голову, и я в невменяемом состоянии долго брожу по улицам. В этом состоянии я не ощущаю собственного тела, а душа моя, освобожденная от пут и оков, словно парит над миром, и сознание обособляется от меня.

Исчадие бед, ниспосланных миру!.. Да, в подобные минуты так оно и есть!.. Но это еще не конец… самое страшное впереди!..

Я хочу описать тот случай, хотя бы вкратце — иначе мне так и не закончить!..

Сегодня Сабо потребовал объяснения, почему я вчера вечером в десять часов, ровно в десять часов, утверждает Сабо, потому что тогда он стоял возле уличных электрических часов и заметил время, — словом, почему я, когда мы с ним встретились, не ответил на его приветствие, хотя и заметил его: ведь я посмотрел ему в лицо и на ходу задел его рукою. И почему я не ответил, когда он вслед окликнул меня, а я обернулся, в упор взглянул на него и зашагал себе дальше. Он верно описал, в чем я был одет, да и мой шрам на лице он успел хорошо рассмотреть. И насчет времени он не ошибся, потому что как раз запирали подъезд, у которого он стоял. Все это происходило на проспекте Юллеи.

А я вчера вечером в пять минут одиннадцатого сидел в кресле, у себя дома, в Уйпеште, в полутора часах ходьбы от проспекта Юллеи! В этот момент я проснулся, потому что от усталости заснул сидя, и сразу же, как пробудился, посмотрел на часы. Я запомнил время потому, что тогда прикинул: еще целых восемь часов можно поспать до утра. Утром, как обычно, я сверил свои часы с электрическими: они шли точно. А поскольку было воскресенье, то я весь день никуда не выходил из дома.

Как же мог Сабо встретить меня в десять часов вечера у дома № 89 на проспекте Юллеи?

Правда, когда я уснул, сидя в кресле, помнится, мне снилось, будто я иду по улице, и сейчас мнится, что, возможно, это был проспект Юллеи… А еще мне снилось, будто навстречу мне попался Сабо, и он был мне тогда крайне антипатичен.

Еще мне помнится, что на улице был густой туман. Туман плавал в пролетах меж домами, в вагонах трамваев, всюду был туман и клубами вырывался изо рта у людей.

…все сильнее и сильнее!

Иной раз я ощущаю такую усталость и такой жар во всем теле, что думается: коснись я какого-нибудь предмета, и он вспыхнет, загорится пламенем.

Коснись я мира — и весь мир загорится высоким факелом.

Гори, разгорайся, огнем занимайся!..

Я не могу видеть военную форму, мне нельзя открывать шкаф, потому что там висит мундир, обагренный кровью.

15-го сентября

За последнее время нередко случается, что, придя домой, я устраиваюсь в кресле и незаметно для себя засыпаю. В таких случаях мне снятся кошмары; я почти не помню их содержания, но мучительное воспоминание о них неотвязно преследует меня. Поэтому я решил не спать больше в кресле, но понапрасну: и позавчера, и вчера я снова уснул сидя. Теперь я не решаюсь даже садиться в кресло; вот и сейчас я пишу эти строки, примостившись на краю постели. Придется раздобыть какой-нибудь неудобный стул и поставить его у стола вместо кресла.