Избранное

— Да ты и мозоля моего не стоишь, мозгляк ты эдакий! — бросила старуха.

Прислонившись к стене, темноволосая девушка с побелевшим лицом медленно осела на пол.

— Вам нечего волноваться, тетушка, — сказал нилашист в охотничьей шляпе. — Вас мы казнить не станем, вы — мать.

Когда нилашисты, с двух сторон обступив солдата и старика почтальона, повели их к выходу, тетушка Анна метнулась им вслед. Одного из конвоиров она с силой лягнула по ноге, другого, ухватив за плечи, повернула лицом к себе и вцепилась ему в глаза.

— Беги! — хрипло крикнула она.

За спиной у нее грохнул револьверный выстрел. Солдат выскочил за дверь.

Тот из нилашистов, которого она ударила ногой, ничком свалился на пол, второй с залитым кровью лицом ощупывал глаза. Тетушка Анна медленно склонилась на левый бок и рухнула на пол. В подземном коридоре, а затем и во дворе послышались выстрелы. В дальнем помещении кто-то хрипло, астматически дышал.

Под утро, перед смертью, старая женщина ненадолго пришла в себя.

— Птенчики мои, — проговорила она, — вы, оказывается, трусы распоследние. А ведь старым людям не пристало за свою шкуру трястись. Молодежь — она на счастье надеется, но старикам-то вроде нас с вами терять нечего. Надежды все пошли прахом, бог и люди от нас отвернулись, только и осталось у нас, что любовь к ближнему, да и та никому не нужна… Так неужто даже свой последний час, перед тем как душу богу отдать, не прожить честь по чести! Ведь мы с тех пор, как на свет появились, так и живем в бесчестии: ежели есть у кого хоть грош за душою — и то у других уворовано; ежели гол, как сокол, то норовишь другому задницу лизать, чтобы и самому кое-что перепало. Одарить ближнего или самим какой дар получить — даже этого мы не умели в растреклятой своей жизни: младенец под сердцем да веревка на шею, — вот и все, чем друг от друга мы разжиться можем. А тут случай сам шел в руки, и вы его упустили, птенчики мои, хотя все вы на краю могилы стоите. Да, видно, кто привык всю жизнь по сторонам зыркать да свою корысть высматривать, тому и в последний миг себя не переиначить. И поделом ему пекло, какое он сам себе измыслил… Подыхать вам без пользы, как и жили. Полжизни моей прошло в этом доме, и, попадись мне среди вас хоть один, кто бы не зря небо коптил, я бы, уж так и быть, простила вам, что на свет появились. Но даже лучшие из вас потому лишь на вечное спасение надеются, что не обманывали и не крали. Кто поправил ближнему подушку в головах, мнит себя добронравным; кто подставил и левую щеку, тот считает, будто смелее его и человека не сыщешь; кто поостережется родную мать исподтишка ударить, того сочтут преданным сыном, дочерью, — а на большее вашей добродетели не стать. Пригрелись тут, по шею в дерьме, и шевельнуться боитесь, как бы холодом не прохватило. А ведь у каждого бедняка есть свой долг, — говорю вам во всеуслышание, чтобы слова мои дошли до вас! Лишь бедняк знает, что такое нужда, так кому, как не ему, спасать другого от нужды! Лишь бедняку нужен бог, а значит, и отречься от бога он вправе! И если жизнь его гроша ломаного не стоит, то чего ж и дрожать за нее! Другой музыки, кроме звона цепей, бедняку не дано — так пускай сотрясает он эти цепи, пока от звона того и плод в утробе не оглохнет! А вы, птенчики мои, думаете, что если укрываете в тепле друг дружку, провизией делитесь, прощаете друг другу собственное зловоние, то тем самым искупили уже свое существование? О нет, вы еще и не принимались долг платить!

1945

Перевод Т. Воронкиной.

У Дуная

Мальчик остановился и еще раз внимательно оглядел старика, что сидел на нижних ступеньках, у самой воды. Он следил за ним вот уже полчаса: человек сидел неподвижно, расставив широко ноги, склонившись лицом к сверкающему водному зеркалу. Когда по лазурной глади ароматного майского неба пробегало облако, старик ежился, зябко поводил плечами. Над ступеньками поднимался сильный, свежий запах воды; порою в него беспардонно вклинивалась струя острой дегтярной вони.

«Что это он?» — думал мальчик. Сунув руки в карманы штанов, он спустился вниз по ступенькам и сел рядом со стариком.

— На что вы там смотрите, дяденька? — спросил он.

Однако старик не ответил.

— На что вы там смотрите, дяденька? — повторил мальчик.

— На дом свой, — тихо сказал старик.

Мальчик весело рассмеялся. «Утопиться хотите, дяденька?»

Тот опять ничего не ответил. Штаны на нем были лиловые, куртка — ярко-зеленой; лишь заплаты — какого-то тусклого цвета. Седоватую бороду он, видно, давно не расчесывал: в ней даже желтела соломинка. С виду был он плотен и крепок: жаль, если такой просто возьмет да утопится. Мальчик следил за ним краем глаза.

— А где ваш дом, дяденька? — спросил он немного спустя.

Старик молча поднял руку и протянул ее в сторону противоположного берега, где, как раз напротив, стоял полуразрушенный дом, подставив лучам солнца разбитые внутренности.

— Блеск! — сказал мальчик уважительным тоном. — Что, там и ванная есть?

— Была, сынок, — ответил старик.

— Вы и сейчас там живете?

— И сейчас, репей, — неохотно ответил старик.

Мальчик задумчиво почесывал свои загорелые ноги.

— А правда, что в Буде клопов меньше? — спросил он. — Если правда, так я бы, пожалуй, переселился к вам.

— А ты сам-то где живешь? — Старик повернул к мальчику близоруко сощуренные глаза.

Они признали друг друга по запаху: оба были одинокими и неприкаянными, как два волка, отбившиеся от стаи.

— Сейчас — на лесопилке одной, на улице Булчу, — ответил мальчик. — Да там каждый раз в шесть утра уходить надо, когда сторож дежурство сдает… Может, объединиться нам, а, дяденька? — сказал он задумчиво. Старик опять повернул к нему голову. Сначала он просто смотрел на него, потом вдруг затрясся, из полуоткрытого рта его с крупными желтыми зубами вырвались странные скрипучие звуки. Вскоре ему пришлось даже вытереть выступившие на глазах слезы.

— Вы, дяденька, плачете или смеетесь? — обиженно спросил мальчик. — А то ведь я и уйти могу!

— Покажи-ка шапку! — сказал старик и быстрым движением снял с малыша томатного цвета берет. — Вшей в ней нету?

— А вы в бинокль поглядите! — посоветовал тот.

Снова над ними прошло облако, и старик втянул голову в плечи. Оба молчали. По реке промчалась моторка, мелкие волны зашлепали по ступеням. Мальчик, вздыхая, посмотрел вслед моторке.

— Что, покатался бы, а? — спросил старик. — Ну, а как мы объединимся?

Мальчик наморщил лоб.

— Вы, дяденька, стали бы слепым нищим, а я бы водил вас, — сказал он. — Только белую палку раздобыть да очки темные.

— Тебе сколько же лет-то? — спросил старик.

— А, неважно, — ответил мальчик. — Четырнадцать; но если захочу, мне и десять не дашь.

Он вдруг загорелся воодушевлением.

— Вы, дяденька, тоже не совсем старый, — сказал он, прищуренными глазами разглядывая изрытое морщинами, но совсем не изможденное лицо старика. — Если бороду сбрить, вы бы за инвалида войны сошли или за пленного, которого русские отпустили. Тогда надо форму военную раздобыть…

— А где же ее раздобыть-то? — спросил старик, и живот его снова затрясся.

— Это уж вы мне доверьте! — вскричал мальчик; худое лицо его раскраснелось от радужных планов. — Можно по дворам ходить петь или побираться в трамваях… А то еще в поездах можно было б работать. До Эрда или Асода и обратно, как цыгане. И раздобыть бы еще собачонку, какую-нибудь махонькую, на собак бабы очень клюют.

— Ты жениться, что ли, собрался? — спросил старик.

— А, жениться успею еще, — подумав, ответил мальчик и степенно, по-мужски почесал макушку. Старик снова вытер глаза: видно, соринка попала.