Ответ

— Что ты ел в полдень? — спросила она.

— Да так… ели, — дернул плечом Балинт.

— Вот и я такая же была в твоем возрасте, — подхватила толстушка, покачивая красную кастрюльку, купая печенку в золотистом жиру. — Точь-в-точь такая. Еда меня не интересовала, кусок дерьма собачьего в сухарях или гусиный паштет — по мне было все равно, а эти вот, душеньки мои, как вылупятся из яйца, поголодают, правда, первые сутки, но зато потом уж так и накинутся на корм! И едят, едят — до тех пор, покуда сами на стол не угодят. Даже однодневный утенок все норовит какую-нибудь живность клювиком подцепить: сядет муха на край ящика, а утенок сразу же — зырк туда, она шевельнуться не поспеет, а он уж ее схватил. Ой, да все животные просто прелесть, я их во сто раз больше люблю, чем людей, право.

— Тогда почему вы их едите? — спросил Балинт.

— Да ведь что ж делать-то, милый, — с добродушным смехом ответила Браник и белой полной рукой отерла пот со лба. — Не я их, так они меня съедят!

Спокойные серые глаза Балинта внимательно глядели на соседку, которая, вместе с потом стерев с лица и улыбку, опять склонилась над плитой; теперь лишь дородная спина ее молчанием отвечала молчавшему Балинту. В белом фарфоровом блюде на кухонном столике нежились на солнце утиные потроха — пупок, два крылышка, желтые ножки и свисающая через край маслено-желтая голова, без клюва, с пустыми впадинами глаз. Соседка уже мыла, скребла доску, на которой разделывала утку, затем поставила ее к стене сохнуть.

— Ты мяса не ешь? — спросила широкая спина.

— Нам нельзя держать птицу, — не сразу ответил Балинт.

— Хозяин не разрешает?

— Он никаких животных в доме не терпит.

— Злой человек, должно быть, — покачав головой, рассудила Браник. — Я бы нипочем не ужилась с тем, кто животных не любит… А ну-ка, иди сюда, печеночка, хватит тебе жариться, — воскликнула она неожиданно весело, — иди, иди сюда, сейчас мы приоденем тебя по-праздничному! — Она опять присела перед печуркой, положила пол-ложки красной паприки в стоявшее рядом блюдо, подлила жиру из-под печенки, размешала, так что получился довольно густой соус, добавила еще немного жиру. Теперь запахом жареной печенки пропитались даже кусты сирени вдоль забора. — Ну-ка, скок! — приказала она и, поддерживая печенку справа ложкой, а слева указательным пальцем, ловко перебросила ее из красной кастрюльки в жирный красный соус на блюде. — Ну, обязательно брызнет! — проворчала она сердито и быстро облизала пальцы; тут же вскочила, подула на ложку и стала быстро соскребать со дна кастрюльки прижарки. — Ох, это самое вкусное, — опять смеясь, воскликнула она, — уж так люблю, на половину свиньи не обменяю! Ну-ка, соль, где ты? Опять спряталась?.. Как хрустят под зубами, слышишь?.. Просто тают во рту, ничего на свете нет вкуснее!

— У нас еще никогда не было домашней птицы, — проговорил мальчик. — Я певчих птичек знаю.

— Ах, они тоже славненькие, — воскликнула женщина, смачно хрустя прижарками, и, повернув кастрюльку к свету, стала хлебом собирать остатки жира. — Ты-то не голоден?

— Нет, — быстро ответил Балинт.

— Хочешь хлеба с жиром из-под печенки?

— Спасибо, не хочется, — глядя соседке прямо в глаза, ответил Балинт.

— Так наелся в обед?

— Ага.

Наклонившись над блюдом с печенкой, женщина стала внимательно его разглядывать. — Жила тут пара синичек, вот на этом каштане гнездилась, у самой кухни, много лет подряд… — Неожиданно оборвав рассказ, она испуганно вскрикнула: — Господи, все-таки две шкварки попали в соус! А ведь как красиво это блюдо, когда застынет все гладко, словно озерко круглое… Ну-ну, ребятки, марш на место! — Большим и указательным пальцем она залезла в розовый от паприки жир, ногтями подцепила обе шкварки и тотчас отправила их в рот. — Посолить забыла, — пожаловалась она, облизывая губы, — вечно эта соль прячется, словно боится меня… Так вот, жили синички вот здесь…

Сминая голод, Балинт обеими руками обхватил планки палисадника, как охватывает кусок хлеба желудочный сок. Но сердце уже не сжималось, и глаза остались серьезны и спокойны, словно он задумался над неясным пока школьным заданием. Каждое слово соседки было следующим условием этого задания, равно как и каждое движение ее толстого добродушного тела — повороты белой шеи, быстрое мельканье пухлых ручек с короткими пальцами, колыхания массивного крепкого зада: мальчик примечал все и сводил воедино, чтобы понять и решить задачу. Но лицо его с маленьким вздернутым носом и внимательными серыми, как у козы, глазами пока еще выражало лишь растерянность и недоумение; если бы не нужно было держаться за ограду, он, верно, сам того не замечая, почесывал бы сейчас в затылке. На счастье, его плотно укутывала тень, двойная тень — детства и могучего каштана за спиной, сцену же — летнюю кухню и в ней толстушку соседку — ярко освещало предвечернее солнце.

Белая коза с длинной бородой, привязанная позади летней кухни, щипала кустарник за оградой, встав на задние ноги; подальше, среди кустиков картофеля, черная наседка вела за собой шестнадцать цыплят, желтых и круглых, как клубки ниток. В луже перед колодцем купались три утки, пестрая собачонка смотрела на них, лежа в тени соседней ивы, на кухонном окне грелась большая полосатая, как тигр, кошка. — Ты что смеешься? — спросила вдруг Браник.

Мальчик еще раз обежал взглядом царство животных и остановился на его толстой светловолосой повелительнице. Глаза его сузились, он даже отвернулся немного, чтобы не видно было, как они смеются. — Вы сейчас совсем будто королева, — сказал он.

— Кто? — оторопела женщина.

— Вы… Королева животных.

Браник пристально поглядела на мальчика: она не знала, обидеться ей или рассмеяться. А у Балинта от сдерживаемого смеха дрожали губы, хотя в тени увидеть этого было нельзя. — Правда, королева, красивая и толстая… которая откармливает своих подданных.

— Смеешься надо мной? — подозрительно спросила толстушка.

— Ну, что вы, как можно! Да ни за что на свете…

Соседка успокоилась не сразу и все всматривалась в чистое курносое детское лицо; вдруг она добродушно расхохоталась. — Ладно уж!.. Но ведь ты тоже любишь животных, да? — Балинт кивнул. — Разница, правда, есть, — сказал он.

— Какая же?

— Я не ем их.

Теперь они засмеялись вместе, глядя друг другу прямо в глаза, смеялись громко, блестя белыми зубами; мальчик даже отпустил планки ограды — такое облегчение почувствовал от тайной своей мести. Смех, словно теплая соляная ванна при судорогах, помог ему, освободил от стеснения и страха, вот уж несколько дней живших в сердце. С чего ему опасаться людей? Работы он не боится, привыкнет и жить среди чужих, зато как это хорошо — приносить матери по субботам получку! Он посмотрел на женщину за палисадником, которая, подставив солнцу узел волос, опять присела перед плитой, и вновь рассмеялся. Теперь, угости она его хлебом, обмакнутым в утиный жир, он уж не отказался бы!

— Эх, до чего ж хорошо! — звонко крикнул он и лихо ударил по ограде. Соседка, сидя на корточках, обернулась. — Вот бы мне такого сыночка, — улыбаясь, сказала она, — уж мы бы с ним всегда веселились. Но муж мой все не хотел ребенка, пока не выплатим, мол, за дом да участок, а теперь уж, видно, стары мы для этого… Синички те жили вот на этом каштане… Кто там еще? — обернулась она к садовой калитке, которая с неприветливым скрипом впустила худенького веснушчатого мальчонку лет восьми — десяти. — Чего тебе, Янош?

Мальчик остановился перед кухонной дверью, спиной к Балинту. — Мама спрашивает, если есть утиные яйца, чтобы наседку посадить, так она…

Лицо Браник сразу посуровело. — Нету, сынок, откуда! Несутся-то из рук вон, мне самой едва хватает, где уж тут раздавать! Совсем плохи мои несушки, даром что с утра до вечера марш Ракоци им насвистываю…[4] Да ты плачешь?! Что с тобой? — недоуменно спросила она вдруг.

По судорожно вздрагивающим плечам Балинт и сзади увидел, что мальчонка ревет. — Да что случилось-то? — Браник наклонила к малышу толстое добродушное лицо; но пока лишь горестно вздрагивающие плечи были ей ответом. — Ну же, рассказывай! Или не хочешь? — Однако от приветливых ее слов рыдания только усилились, теперь у малыша тряслась вся спина. — Да ты не руками и носом, ты языком говори, иначе ведь не пойму я, — продолжала допытываться женщина. — Неужто из-за утиных яиц все горе?