Ответ

Профессор внимательно смотрел ей в лицо, точно так же, как два часа назад смотрел на старую конторщицу. Это было костлявое изможденное лицо; истончившаяся кожа обтягивала слегка выступающие, татарские скулы, а под усталыми серыми глазами сбегалась тысячью морщин. Из-под наспех накинутого платка выбивались седые волосы; лоб был узкий, почти коричневый и словно рифленый; на худой шее, испещренной морщинами, при каждом движении головы справа и слева резко проступали жилы. Ее губы улыбались профессору так же услужливо и робко, как губы конторщицы, но профессор угадал вдруг под этой улыбкой — словно под языком Демосфена — болезненно острые камешки.

— Сколько вам лет? — спросил он. Луиза чуть заметно дернула плечом.

— Ну-ну! Не стыдитесь! Мы с вами уже старики, что тут скрывать.

— Сорок один, — сказала Луиза без улыбки, словно уступая насилию.

Профессор сунул руку во внутренний карман, хотел достать бумажник, но передумал. — Пришлите-ка сына ко мне в университет, — сказал он, — посмотрим, может, и удастся что-то найти для него. А сейчас мне пора.

Вернувшись домой, он прямо прошел к себе в кабинет и в нескольких строках, без объяснений, уведомил своего дядюшку, что работать в его лаборатории больше не желает и договор тем самым почитает расторгнутым.

За весь день он ни разу не вспомнил о Юли, даже когда писал это письмо. Он полагал, что решился на такой шаг потому, что не одобрял «купецкие замашки», как называл про себя деловые установки своего дяди, и не желал быть лично причастным к тем, кто сдирает с людей шкуру. Он считал «безвкусным» платить старой конторщице сто двадцать пенгё за целый месяц работы, но не думал о том, почему не считал так прежде; вероятно, потому, что не знал, сколько ей платят. Почему не знал, а теперь вдруг заинтересовался? И этого вопроса он не задавал себе, утешаясь тем, что, как только узнал, тотчас сделал выводы.

В предприятие Иштвана Фаркаша были вложены и его деньги, наследство от отца; чтобы быть последовательным, следовало забрать их. Но профессор отогнал эту мысль, уверив себя, что сперва нужно поговорить с адвокатом семьи и с Анджелой; оба разговора весьма обременительны, но как-нибудь он выкроит для них время.

Ни Анджела, ни тем более Юли не знали, что Эстер уже две недели находится в Пеште и что профессор дважды с ней встречался. На следующий день после поездки на келенфёльдский завод Эстер неожиданно появилась у него в университетской лаборатории.

Они не виделись десять месяцев. В начале весны Эстер уехала на месяц в селение Палошфа Шомодьского комитата, к матери — вдове, которая одиноко жила в глинобитном домике на окраине; старушка хворала и нуждалась в уходе, но о переезде в Пешт не хотела слышать, и дочь осталась с ней, с недели на неделю, из месяца в месяц откладывая возвращение. Было у них при усадьбе полхольда картофеля, полхольда кукурузы да виноградник на двести саженей. Эстер все перемотыжила сама, стряпала, прибиралась в доме, приглядывала за птицей, откармливала восьмимесячного подсвинка; ей приятно было полузабытое ощущение родной земли под ногами и пока не очень тянуло в Пешт. С профессором почти не переписывалась — оба они не были охотники до писем. Время от времени слала телеграфом несколько приветственных слов и через неделю-другую, тоже телеграфом, получала стереотипный ответ: «Все хорошо, когда приедешь». Однако на рождество профессор забыл послать телеграмму; Эстер удивилась, раскинула мыслями и решила, как только состояние матери позволит, спешно возвратиться в Пешт.

Десять месяцев — время немалое и для глаз, не только для чувства. Эстер была так прекрасна, когда появилась на пороге лаборатории, что потрясенный профессор поднялся из-за стола. В двери стояла мускулистая, гибкая молодая девушка; женская осведомленность едва коснулась чистого, слегка порозовевшего лица и стройного ладного тела, губы радостно улыбались профессору, открывая крепкие белые зубы, — казалось, молоденькая баловница дочь шаловливо смотрит на отца, потревоженного во время работы.

— Сколько тебе лет? — спросил ошеломленный профессор.

— Добрый день, Зени, — засмеялась Эстер. — А вы не знаете? Сорок один.

Профессор смотрел на ее смеющийся рот, и незнакомая боль пронзила его: «сорак адин» — десять месяцев он не слышал ее милого «акающего» говорка. Губы Эстер не были напомажены, два маленьких белых резца чуть-чуть расходились в стороны, словно уступая место на правильном сияюще-прекрасном лице очарованию неправильности. На ней был черный английский костюм, крохотная, черная же, бархатная шляпка; светлые, с мягким блеском волосы как будто чуть-чуть потемнели за минувшие десять месяцев и отливали золотом.

— Вы даже не предложите мне сесть, Зени? — смеясь, спросила Эстер.

Она не подставила для поцелуя лицо, быстрым твердым шагом подошла к зеленому репсовому дивану, стоявшему у стены, села. От колыханий юбки повеяло знакомыми духами. Между столом и диваном было всего пять-шесть шагов, профессор проводил глазами свою бывшую любовницу. Черный, совершенно гладкий костюм не обрисовывал ее гибкого тела и все-таки давал почувствовать самую характерную его особенность: мускулистость, легкую игру мышц и суставов, четкие, быстрые движения маленьких рук, ног, изящной белой шеи. И села она уверенно, так что юбка послушно прилегла к ногам, ее не нужно было оправлять.

— Как ты похорошела! — изумился профессор.

— А! — засмеялась Эстер. — Мотыжить, поросенка кормить — от этого не похорошеешь. Соломорезкой чуть палец себе не отхватила.

Она подняла к лицу правый мизинец, повертела, пристально его разглядывая. Взгляд профессора упал на рыжеватое пятно, напоминавшее куст и сейчас наполовину прикрытое юбкой: пять лет назад здесь растеклась по зеленому репсу кровь Эстер. Его сердце на мгновение сжалось предчувствием, что от этой женщины ему не уйти… Он подавил эту мысль.

— Сколько ж времени ты пробыла дома? — спросил он враждебно.

— Долго, — певуче протянула Эстер.

— Сколько?

Эстер подняла на профессора холодноватые голубые глаза. Она еще за дверью поняла, что профессор изменил ей, когда же открыла дверь и, стоя на пороге, разглядела на его лице самый первый предательский ответ, то поняла и другое, чего не ожидала: на сей раз ей угрожает действительно серьезная опасность. Она понятия не имела, кто ее соперница, какого типа и как следует с ней бороться, но всем своим неистребимым, красивым и сильным телом, безошибочным инстинктом знала: она победит в этой борьбе, победит любой ценой.

Сердце ее билось быстрее, когда она, идя к дивану мимо профессора (у нее вдруг задрожали колени), глубоко вдохнула воздух, пытаясь уловить запах другой женщины; но когда села на диван, возле пятна, напоминавшего куст, — она не знала, что это след ее крови, потому что впервые пришла в кабинет после давней своей попытки к самоубийству, — когда села на диван, тесно сдвинув колени и опустив на них маленькие руки, первый испуг миновал, и она снова овладела собой.

— Долго, Зени, — повторила она нараспев, с улыбкой глядя на профессора. — Десять месяцев.

— А теперь зачем вернулась?

Опустив красивую голову, Эстер задумчиво смотрела перед собой.

— Мать поправилась? — нетерпеливо спросил профессор, не дожидаясь ее ответа.

— Да, — тотчас отозвалась Эстер, три дня назад похоронившая мать.

— Ну, и слава богу! — фыркнул профессор. — Иначе ты проторчала бы там еще десять месяцев.

Эстер опять засмеялась. — Дома очень хорошо, Зени. Вполне может быть, что я опять уеду на той неделе.

Профессор вытаращил глаза. — Оп-ля!.. Зачем?

— Так! — сказала Эстер, по-крестьянски строптиво шевельнув плечом, отчего сразу почудилось, будто за окном, выходившим на Музейный проспект, разлеглась грязная и пыльная деревенская улица, по которой вереницами бредут гуси.

Профессор невольно засмеялся. — Это серьезно? — спросил он.

— Мне понравилось жить в деревне, — сообщила Эстер, глядя на черные туфельки из змеиной кожи.