Ответ

— В какую беду? — с интересом спросил профессор.

— Если неправильно любят себя! — Юли взглянула на профессора.

— А это как понимать, прошу прощения?

— Я имею в виду, — робко проговорила Юли, опустив глаза с видом человека, который касается щекотливой темы в присутствии заинтересованного лица, понимая, что должен говорить с величайшей ответственностью за каждое слово, — я имею в виду, что тот, кто не осознает своих естественных потребностей, рано или поздно придет в разлад с самим собой. Например, тот, кто с избытком любит себя, неразумно удовлетворяет какую-то свою потребность за счет другой потребности, ну, скажем, жажду власти за счет собственной же склонности доставлять людям радость, пусть даже самому узкому кругу людей.

Профессор хмуро помолчал. — И потому заодно не любит людей?

— Возможно, — сказала Юли. — Но я думаю в первую очередь не об этой причинной зависимости.

— Ну-ну, продолжай! — проворчал профессор с тем выражением лица, с каким следил за движением губ безнадежно запутавшегося при ответе ученика.

— Я не знаю, что такое человеколюбие, — неохотно заговорила опять Юли. — Это название чего-то такого, чего нет… или есть, но как-то не так называется. Может, вернее сказать, что мне есть дело до людей. Но если мне есть до людей дело, это еще не значит, что я люблю их, потому что ведь я и ненавижу их в то же время, и презираю.

— И что из этого следует? — спросила барышня Анджела, до сих пор слушавшая молча.

Юли взглянула на нее. Под строгими очками старой девы пряталась такая трогательная и наивная тревога, что у Юли защемило сердце. На секунду и она почти готова была поверить тому, что, видимо, означал этот детский страх Анджелы: этот разговор решит судьбу Зенона — и ее вместе с ним. Над подобной наивностью можно было разве что улыбнуться, но волнение барышни вдруг захватило и Юли. — Прежде всего из этого следует, — сказала она, — что человек не вообще, не отвлеченно должен спрашивать себя, любит ли людей, а думать, кого он, собственно, любит или не любит. Любят, ведь не без причины…

— Ну-ну, послушаем! — проговорил профессор.

Юли покраснела.

— Продолжай, продолжай… ты, вероятно, хочешь нам сообщить, что человек выбирает, кого любить, а кого нет, в соответствии со своими потребностями?

Юли опять покраснела. — Этот выбор не совсем добровольный, — сказала она, помолчав. — Ведь не только у меня есть потребности, но и у других людей, так что они тоже выбирают.

— Следовательно? — буркнул профессор.

Юли подняла голову, посмотрела ему в глаза. — И они принуждают меня сделать выбор, — выпалила она с явственным раздражением. — Собака не может любить того, кто пинает ее, господин профессор.

— Собак оставим в покое, — сказал профессор. — Доказывая что-либо, по возможности воздержимся от сравнений, ибо термины, понятия и так весьма неточны, не следует их в довершение всего еще и подтасовывать… Следовательно, потребности или интересы других людей косвенно определяют, кого я люблю и кого нет. Вижу, ты непременно желаешь все свести к излюбленному твоему тезису, что человек живет в обществе.

— Нет. Я не хочу свести к этому, потому что из этого исхожу. Простите, что не умею формулировать так же точно, как вы, меня учила мыслить жизнь и продолжает учить каждодневно, а значит, постоянно меняет и дополняет мои мысли. У меня еще нет готовых, окончательных суждений.

— На возраст мой намекаешь? — хмуро бросил профессор.

— Нет, на ваш образ жизни, — отрезала Юли. Она опять смотрела профессору в лицо, ее большие черные глаза сверкнули. — Я хочу сказать, что напрасно бы я желала любить всех и вся, если мои собственные интересы и интересы других людей определяют для меня и друзей моих и врагов. И кто не распознает их, тот…

— Ты-то как распознаешь? — все так же хмуро спросил профессор.

Юли на секунду задумалась, какое слово употребить.

— Через собственное социальное положение.

— Ну-ну, послушаем!.. Об этом ты мне еще не проповедовала, о связи между социальным положением и человеколюбием! Гм, и что это мне напоминает?

— Может быть, что-то из вашего собственного жизненного опыта, — сказала Юли негромко.

Профессор вскинул голову. — А это как прикажешь понимать?

На секунду стало тихо. — Зенон привык спорить чересчур резко, — вмешалась Анджела, бросая на девушку сочувственный взгляд, — не давайте себя запугать, деточка. Для великих мыслителей характерно, что свои мысли они высказывают беспощадно, однако к личности противника относятся с уважением.

— Если это так, они не правы, — сказала Юли. — Человек не случайно придерживается тех или иных взглядов. Тот, кто нападает на мои убеждения, нападает на меня.

Барышня умолкла. Юли украдкой на нее посмотрела, жалея, что обидела ее. — Так как же обстоит дело с упомянутым жизненным опытом? — спросил профессор. — Какая связь между моим социальным положением и моим человеколюбием?

— Простите меня, — сказала Юли с непонятным ей самой и все возрастающим раздражением, прорывавшимся в голосе, как ни старалась она его подавить. — Получается так, словно я хочу поучать вас… или допускаю, что знаю о вас больше, чем знаете вы сами. Но я говорю только потому, что бесконечно боюсь за вас…

— Боязнь за меня тоже оставим в покое, — прервал ее профессор. — Эмоциональная подоплека столь же мало способствует мышлению, как и подтасовка путем сравнений. Итак, какова же взаимосвязь между моим социальным положением и моим человеколюбием?

— Вы презираете людей, господин профессор, — особенно глубоким от волнения голосом выговорила Юли.

Профессор молчал.

— Вероятно, вы презираете их на основании личного опыта… на основании того опыта, который почерпнули… — Она умолкла, опять не нашла подходящего выражения вместо привычного ей словосочетания. — …почерпнули в вашей собственной среде, — запинаясь, договорила она.

— Почему вам угодно произвольно сузить и тем самым обесценить мой опыт, мои суждения о человеческом роде вообще? — мрачно спросил профессор. — Соответствует ли это фактам?

Юли смотрела профессору в глаза. — Соответствует, — сказала она сердито. — Та среда, в которой вы живете, не может быть отождествлена со всем человечеством, а другой среды вы не знаете.

— И что же это за среда, прошу прощения?

Юли вспыхнула. — Правящий класс.

— Вот оно что, вот о чем речь! — кивая, сказал профессор. — Понимаю… понимаю! Классовый вопрос… Правящий класс. Но я-то никем не правлю, прошу прощения. Ну хорошо, оставим это! По-твоему, следовательно, эта моя среда — о которой я действительно самого низкого мнения — хуже, чем какая-либо другая среда, ну, скажем, среда твоей матери. Из этого следует, что представители правящего класса взаимно друг друга презирают, тогда как портнихи любят и почитают друг друга. И это соответствует твоему жизненному опыту?

— Соответствует, — храбро ответила Юли. — Пусть не так вульгарно и карикатурно, но соответствует. Только с одним добавлением, без которого вся картина — ложная: представители вашей среды, хотя и презирают друг друга по существу, но любят все-таки только и исключительно друг друга, потому что того требуют их интересы.

— Следовательно, я люблю их? — насмешливо спросил профессор.

Юли побледнела. Опустив голову, словно придавленную тяжелым узлом иссиня-черных волос, она неподвижно смотрела на носки своих туфель; видно было, как на висках под тонкой кожей пульсирует кровь. — Вы презираете их, но солидарны с ними, — выговорила она. — Иначе почему бы вы оставались среди них?

Она тут же пожалела о своих словах; атака была слишком решительной, слишком отличалась от привычного тона их споров. После разговора с Браником она уже не раз ловила себя на том, что, споря с профессором, теряет контроль над собой, высказывает больше, чем намеревалась, говорит возбужденнее, чем обычно. В такие минуты ее собственная боль настойчиво требовала слова, бросала несправедливые обвинения, как будто профессор лично был ответствен за то, что партия от нее отвернулась; между тем было совершенно очевидно, что ответственность лежит на ней одной. И когда, после подобных выпадов, она удвоенной нежностью старалась загладить свою ошибку, то всякий раз перегибала палку в другую сторону, казалась капризной, взбалмошной, склонной к крайностям.