Любовь на каникулах

Поначалу они всегда одеялом закрываются, потом им жарко становится. Маманя ноги задирать будет, охать, и задом подпрыгивать. Да, долго не подглядывай. Батя опосля на крыльцо опростаться побежит, мать в кухню – подмываться. Застукать могут. Ежели всё случится так, как сказал – значит, сами тебя делали, не иначе. Хуже, коли ровно дышать будут, и лежать по сторонам кровати.

Неделю сторожил Виталик родителей, так и не дождался подтверждения, что его не купили, а сами сделали.

Не представляете, как обидно, когда люди, которым всю жизнь доверял… что они никакого отношения к твоему зачатию не имеют.

Виталик даже убежать хотел, когда понял, что родители его – совсем не родители, а так – сбоку припёку. Попользоваться взяли. Воспитывать им нравится видите ли, жизни учить.

Навсегда уйти решил. В американский городок Сент-Питерсберг, где жили Том Сойер и Гекльберри Финн.

А ещё он мечтал влюбиться в такую девочку как Бекки Тэтчер. Такая подружка была у него на примете – одноклассница Миля Калюжная.

Оба пели в школьном хоре, стояли всегда рядом.

От Эмилии пахло спелыми абрикосами, летним зноем, и детским мылом. Правда, она была воображала, и кокетка, Виталика не замечала в упор, но смотреть на неё было приятно, до жути волнительно.

– Хочешь, Мильку свою в чём мама родила увидеть, – спросил как-то Генка.

– Спрашиваешь. У меня в копилке пять рублей есть, хватит?

– Не-е-е, ещё борща со сметаной… и с котлектами. Я свистну, когда кино начнётся. Буду ждать у старого дуба. Только по улице не иди, огородами ступай. Не дай бог пацаны привяжутся. Эти дурни всю малину испортить могут. Милка твоя… красивая, жуть. Титек у ней почти нет, зато фигурка точёная. Статуэтка фарфоровая. Ладно, сам увидишь.

Услышав условный сигнал, Виталик засуетился: волосы никак не желали ложиться ровно, штанина пропускала не ту ногу, ремешки на сандалиях не застёгивались, руки и ноги дрожали от приближения к тайне.

То, что предстояло увидеть, давно не давало покоя.

Если Генка не обманет (борщ сожрал, паразит, деньги потратил), завтра никто из мальчишек не сможет смотреть на него сверху вниз: он тоже будет знать, из чего сделаны девчонки.

– Какого чёрта так долго! Не в театр идёшь. Мы не зрители – разведчики. Вырядился-то. А если на пузе ползать придётся? И это… ближе подойдём – замри, не дыши. Смотреть можно, рот раскрывать и шевелиться, запрещено. Понял, пацан? То-то!

Стайка девочек купалась голышом в затоне.

Юные дивы помыслить не могли, что кто-то может наблюдать за их невинной игрой.

Русалки ныряли, играли в догонялки, брызгались, визжали, не испытывая застенчивости. На наклонившейся над рекой ветке ракиты висела качель, с которой озорницы ловко прыгали в реку.

Взрослые в это время дня работали, ребятня гоняла на великах, играли в футбол и казаков-разбойников: некому было подглядывать. Да и не принято на селе шпионить за девчатами.

Милка была такая… такая тонкая, такая милая: узенькие плечики, выпирающие лопатки, ключицы и рёбра, игрушечные ножки, звонкий голосок.

Генка соврал – титечки у Эмилии были. Малюсенькие, конечно, но удивительно красивые. А как грациозно она двигалась.

Наблюдать за другими девочками тоже было любопытно, но Милка, она была совсем не такая, как все, особенная что ли.

Виталик поймал себя на том, что смотреть на неё жутко интересно, но стыдно. И всё же, оторваться от непристойного занятия было невозможно.

Позже девчонки обсыхали на берегу, расчёсывали друг другу волосы, заплетали косы, пели.

– Всё, Виталя, валим отсюда. Заметят, в другой раз остерегутся нагишом плавать. Сечёшь?

– А другой раз, это когда?

– Так я и сказал! Борща готовь, да поболе. И про пироги не забудь. Я тебе ещё не такое покажу, если язык за зубами держать будешь.

– А зачатие, как настоящие родители детей делают, можешь показать?

– Ато, я, брат, всё могу! Но за такое удовольствие, пацан, борщом не отделаешься.

– Я тебе не пацан, тоже девчонок без трусов видел.

– Это, брат, фигня, детский сад. Подглядывать, удел малолеток, хотя, тоже заводит. Как-нибудь, когда повзрослеешь, я тебя к Фроське Паниной в Конурово свожу. Она того, не в себе малость, но мужиков любит. И самогонку. Налей стакан, закусь поставь, и трогай что хочешь.

– Так уж и что хочешь! Так, то мужиков, а мы кто…

– Тю, дурень. Не пацан я давно! Ага! Сопли подотри. Я, например, точно мужик. Три раза к ней ходил. И сеструху за все места трогал. Вот те крест.

– Брешешь небось. Откуда у тебя самогон… и закусь, если пожрать не на что?

– На пятёрку твою купил, обормот, вот! А за то, что не веришь, цена возрастает вдвое. За тайну зачатия – в три раза. Съел, Фома неверующий!

– Чего так-то. Давай Фроську вдвоём трогать. Самогон и пожрать достану.

– Не дорос ещё. Вот поцелуешь Милку, чтобы все видели, тогда…

– Милку нельзя. Она особенная. Может, я жениться на ней хочу.

– Кто тебе мешает. Теперь и начинай. Подойди, признайся, что влюбился, чмокни… хоть в щёчку, но при всех. Тогда о тайне зачатия поговорим, о Фроське Паниной.

– Гад ты, Суровец! Я думал ты друг.

– Индюк тоже думал. Не друг, а наставник. Кто тебе Эмилию без трусов показал, кто помог родителей разоблачить, кто обо всём про взрослую жизнь рассказывает? Милка и мне тоже нравится. Возьму и влюблюсь. Неделя тебе сроку, иначе я её целовать буду.

– Только попробуй, пристрелю!

– Из рогатки что ли?

Неделю Виталик ходил хмурый, избегал компании сверстников.

– Ладно, – шептал запыхавшийся Генка, вызвав дружка стуком в окно, – не буду в твою Милку влюбляться. Хотел как лучше. Ты же олень, лопух. Упустишь, девка другому дурню достанется. Собирайся, малявка. Такую селяви покажу – закачаешься. Самое то, что ты хотел: тайну так сказать зачатия, под микроскопом. Сам вчера смотрел, чуть глаза не повылазили. Стёпка Силин… а-а-а, это же секретная миссия, тайна века. Будешь много знать – скоро состаришься.

– Денег у меня нет. Борщ тоже съели. Только картоха со шкварками осталась, хлеб и лук.

– Потом, всё потом. Торопиться надо, сам посмотреть хочу. Там такое, как в тевелизоре! Гладиаторы отдыхают. Стёпка с Юлькой…

– Хочешь сказать, ребёнка делать будут?

– Уже, кажись уже сделали одного. Мама дорогая, он её… а она, потом ещё раз. Чего телишься, дурень, без нас начнут, ничего не увидим.

Сердце выпрыгивало из груди, дышать было нечем.

Стёпка целовал подругу взасос, шарил у неё за пазухой.

Смотреть пришлось издалека. Подойти ближе не получалось – опоздали лёжку заготовить.

Хмельной от вседозволенности подросток (Стёпке в осень должно было исполниться семнадцать лет), самозабвенно лабзал Юльку, встав меж её ног на колени. Задрал выше пояса ситцевое платьишко, стянул с неё трусики…

Вокруг, насколько мог видеть глаз, простиралось безбрежное поле подсолнухов, повернувших головки в сторону влюблённой парочки, бабочки, пчёлы и шмели танцевали, кто сальсу , кто танго, птичий гомон олицетворял гимн любви.

Девочка прижала к животу шальную голову друга. Юноша очнулся, вспомнил, что припас букетик разноцветных анютиных глазок, приготовленных для неё.

– Я… я тебя люблю!

– Знаю.

Виталик отчётливо видел, слышал каждое слово. Он не знал, что будет дальше, но всё чувствовал: каждую эмоцию, каждое впечатление, каждое прикосновение. Родовая память объяснила, напомнила всё, что сейчас свершится. Он чувствовал такое… впрочем, объяснить это невозможно.

В Стёпкиной роли он видел себя, на месте Юльки – Милку.

Очень некстати где-то вблизи забрехал пёс. Стёпка заозирался, одёрнул платье подруги, ещё раз заверил подругу в любви.

– Нас могут увидеть. Пошли в амбар. Там… я одеяло принёс.

– Ты же… правда никогда не разлюбишь меня?

– О чём ты, Юленька! Я люблю, люблю, люблю.

– Милый, – прошептала влюблённая девчонка, утопив лицо в букете, – я тоже люблю тебя без памяти.