Страница 66 из 168
Несколько мелков черного и белого цвета. Полотняный мешочек, издающий при прикосновении хруст стекла, набитый осколками зеркал. Восемь длинных рыбьих костей, завернутые в папиросную бумагу. Крошечные свинцовые идолы размером меньше шахматной пешки, с жутковатыми собачьими и крокодильими лицами. Тусклое зеркало в оправе из ржавых гвоздей, почти ничего не отражающее. Моток дорогой шелковой нити, алой, как рассвет в предгорьях. Маленькая тряпичная кукла с нарисованным желтой масляной краской лицом, поплывшим от влаги и превратившимся в смазанное пятно. Несколько длинных серебряных вилок с узкими и острыми, как гарпуны, зубцами. Пара колец черного металла. Плоские круглые коробочки из-под пудры и талька, наполненные мертвыми опарышами, кладбищенской землей, негашеной известью и прочими вещами, о которых Барбаросса почти не имела представления, но которые скрупулезным почерком Котейшества значились на бирках. Склянка, наполненная мелкими крысиными зубами. Маленький заскорузлый лоскут — она сама стащила его с эшафота из-под носа у подмастерьев палача, когда в прошлом году рубили голову отцеубийце…
Это была не просто коллекция оккультных штучек, что скапливаются в будуаре любой шалавы к третьему кругу обучения, это был солидный инструментарий, сделавший бы честь даже демонологу средней руки. Котейшество не даром столько лет хлопотала над своей шкатулкой, собирая штуки, которые, быть может, никогда ей даже не пригодятся…
Поколебавшись, Барбаросса стала выкладывать на пол те вещи, которые могли ей пригодится. Серебряные вилки — однозначно. Шелковая нить, булавки, рыбьи кости, осколки зеркала… Она не знает, к какому роду принадлежит Цинтанаккар, к какому из бесчисленных адских семейств, значит, придется действовать наугад. Плохо, но не страшно. Каковы бы ни были сиамские демоны, они вынуждены подчиняться общим правилам и традициям, а значит, она не так уж и безоружна…
Барбаросса решительно отложила обратно в шкатулку то, что не собиралась использовать — мутное зеркало, свинцовых идолов, банки с порошками и зельями… Сегодня ей не понадобятся инструменты специфического характера, созданные для специальных случаев, тем более, что они в большинстве своем слишком сложны для ее понимания, она ограничится самыми простыми и действенными вещами.
Одна из банок, которую она взяла обожженной рукой, прыгнула ей на колени, как живая, и хоть ее горлышко было плотно схвачено крышкой, Барбаросса едва не вздрогнула, разглядев, что наполнена банка не крысиными зубами и не опарышами, а белым гранулированным порошком. Он не выглядел зловещим, напротив, вполне безобидным, как обычный зубной порошок или толченый мел, но в шкатулке Котейшества обычно не обреталось столь невинных вещей. Надпись, сделанная ее аккуратным почерком на бирке, колола глаз великим множеством алхимических значков и, кроме того, была совершенно бессмысленна сама по себе — «Трижды безжизненнокислое дерево». Барбаросса хмыкнула, машинально проверив, плотно ли сидит крышка. За этим названием, громоздким и бессмысленным как все алхимические вещи, скрывалась страшная штука.
Дьяволова перхоть, «тойфельшуппен». В прошлом году они с Котейшеством потратили три или четыре дня, разыскивая в Унтерштадте это зелье, а когда наконец разыскали, ощутимо облегчив свои кошельки, едва не поплатились за него жизнями. Чертова демонология может убить тебя даже без помощи демона…
«Тойфельшуппен» полагалось возжигать на блюде из червленого золота при общении с демонами высшего порядка, при горении он выделял резкий запах, который человеку мог показаться необычайно зловонным, таким едким, что выедало глаза, но для адских владык служил чем-то сродни изысканного благовония. Барбаросса осторожно встряхнула банку, наблюдая за тем, как пересыпаются внутри мучнисто-белые гранулы. Выглядит чертовски невинно, но это зелье алхимики Гросенхайма не случайно именуют «дьяволовой перхотью», требуя за него несусветных денег, говорят, если сгрести в кучу всех погубленных им демонологов, выйдет курган высотой с Альбрехтсбург[6]…
Прав был профессор Кесселлер, утверждавший, что чаще всего демонолога губит не демон, а его собственная невнимательность, отсутствие почтения к творимым им ритуалам. Котейшество относилась к «тойфельшуппену» с большим почтением и всеми возможными мерами предосторожности, ошиблась лишь в одном — в дозировке. Старый гримуар, который она раздобыла окольными путями в Шабаше и которым руководствовалась, рекомендовал использовать в ритуале лот[7] порошка, поджигая его при помощи дубовой лучины. Уже после, пытаясь обкорнать обожженные волосы ножом, Барбаросса поняла, что этот чертов фолиант наверняка был банальным «бухдернарреном[8]», ловушкой в форме книги. Созданием таких ловушек промышляли некоторые суки в Шабаше, обычно озорства ради, а может, вымещая вечно точащую их злость к товаркам. Они нарочно вписывали ошибки и неточности в ритуалы Гоэции и демонологии, как невинные, способные испортить демонологу разве что портки, так и смертельные, почти не оставляющие шанса уцелеть.
«Дьяволова перхоть» оказалась наивысшей очистки, она стоила каждого крейцера, который они за нее выложили. Едва только дубовая лучина коснулась порошка на блюде, полыхнуло так, словно перед ними распахнулись адские врата, а мира не стало видно за мириадами звенящих фиолетовых звезд.
Они выскочили из дровяного сарая полуослепшие и полуоглохшие, с тлеющими волосами и начисто сгоревшими бровями, с лицами красными, как у свежего висельника. Хвала Преисподней, Котейшество сообразила использовать в два раза меньше порошка, чем было предписано книгой, кроме того, держала лучину в клещах на длинной рукояти, но и того хватило — дровяной сарай не занялся только чудом. В тот раз рыжая сука Гаста охаживала их обеих ремнем с особенным остервенением…
Воспоминание было столь свежим, что Барбаросса машинально поежилась. Нет уж, блядь, спасибо, про сестрицу Барби многое говорят в Броккенбурге и не всегда несправедливо, но она еще не выжила из ума, чтобы использовать эту херню, да еще и без Котти. Чертово зелье, кажется, способно полыхнуть от одного только неосторожного взгляда… Проверив крышку, Барбаросса отправила склянку обратно в шкатулку, туда, где уже лежали свинцовые божки с нечеловеческими лицами, лоскутная кукла и прочие инструменты, не нашедшие себе применения.
Впрочем, одними только запасами Котейшества ее арсенал не исчерпывался.
Она машинально положила руку на обтянутый рогожей сверток, который она оставила лежать в густой тени у стены. Этот сверток она вынула из надежного тайника в Малом Замке, мельком проверив и убедившись в том, что его содержимое ничуть не пострадало. Это тоже был инструмент для общения с демонами, но не из арсенала Котейшества, а из ее собственного. Массивный, увесистый, он, в отличие от хрупких инструментов Котти, внушал ей уверенность, хотя едва ли был сейчас полезен — не против такого существа, которого она собиралась вызвать на разговор…
Она успела взяться за мелок и сдуть с него пыль, размышляя, как провести первую линию, когда до нее донесся скрипучий голос гомункула:
— Это мел? Ты решила чертить пентаграмму мелом?
Барбаросса не ответила. Стоя посреди дровяного сарая с мелом в руках, она прикидывала, как проложить основные линии и уже это требовало серьезного напряжения мыслительных сил.
— Барби…
Иди нахер, подумала она. Небольшое искажение, незаметное глазу, может привести к тому, что адские энергии потекут по защитным контурам неравномерно, а это быстро вызовет перегрев, от которого пол под ее ногами запросто может полыхнуть. И хорошо еще, если не полыхнет она сама, превратившись в мечущийся по сараю живой факел…
— Барби! — гомункул зло и нетерпеливо ударил ручонкой по стеклу, — Черт возьми, твой папаша не учил тебя, что это невежливо — молчать, когда с тобой разговаривают?
Нет, подумала она. Не учил.
Если отец и успел ее чему-нибудь научить за то время, что не был смертельно пьян, так это первому правилу углежога. Не велика заслуга, тем более, чем в Кверфурте оно известно всякому босоногому ребенку, начиная с четырех лет.