Страница 43 из 168
В общей зале обнаружилось куда меньше народу, чем здесь обыкновенно бывало в вечерние часы. В сущности, все две суки — Саркома и Гаррота. Пользуясь отсутствием прочих сестер, они устроились в общей зале с таким удобством, будто воображали себя герцогинями Малого Замка — стащили в кучу все тюфяки и подушки, соорудив из них настоящую гору, и с удовольствием возлежали на ней, стащив с себя верхнюю одежду, в одних только брэ да нижних сорочках. Расслабленные, точно вышвырнутые на берег медузы, они были полностью поглощены бубнящим в углу оккулусом, в хрустальной глади которого мелькали какие-то фигуры да приглушенно хлопали выстрелы мушкетов. Видать, давали какую-то батальную пьесу, и небезынтересную, судя по тому, как обе пялились в хрустальный шар, забыв обо всем на свете.
Увидев такую картину, Барбаросса едва не присвистнула, на мгновение даже забыв про нетерпение, жгущее ее изнутри. Включенный свет, работающий оккулус, две бездельничающие сестры посреди залы… Увидь их Гаста в таком виде, ее на месте хватил бы удар, не без удовольствия подумала Барбаросса. Впрочем, рыжая сука настолько живучая, что один удар ее бы не свалил — об ее голову можно расшибить хороший закаленный шестопер. Пожалуй, она даже не стала бы звать Гаргулью, чтобы возложить на нее плечи экзекуцию, самолично исполосовала бы их своим ремнем с медными бляшками поперек спин. Если что-то и бесило Гасту больше излишних трат, так это вид прохлаждающихся без дела «батальерок».
— Неужто старая карга наконец издохла? — спросила Барбаросса, оглядываясь.
— В тот день, когда Гаста издохнет, двери Ада распахнутся во второй раз, — буркнула Саркома, не отрываясь от оккулуса, внутри которого не стихала пальба, — И из него сбегут все бесы, что там еще остались.
Саркома выглядела неважно. Несмотря на то, что в общей зале было тепло, она кутала плечи в шерстяной платок, позаимствованный у кого-то из сестер, бледное как промокашка лицо было покрыто обильными каплями пота. Никак простыла? В октябре в Броккенбурге ничего не стоит подхватить хворь. Не оттого, что промочишь ноги в канаве или тебя прихватит злым сквозняком в неотапливаемой лекционной зале. По осени роза ветров меняет свои течения, направляя воздушные потоки с северо-востока. Мало того, что Броккенбург и так захлебывается в собственных выхлопах магических чар, так еще и получает щедрый привесок от Магдебурга, где те скоро проедят небо насквозь. Немудрено с толикой пепла вдохнуть в себя какую-нибудь мелкую дрянь, выплюнутую лабораторными печами за двести миль от Броккенбурга.
— Старая карга в своих покоях, — отозвалась Гаррота, тоже не отрывавшая взгляда от оккулуса, — Сегодня на обед она выхлебала полную флягу сливовки, после чего утомилась от хлопот и дерет глотку храпом уже третий час.
Барбаросса усмехнулась. Черт, это похоже на сестру-кастеляна. Держа ковен в ежовых рукавицах, она не прочь была потешить собственные грешки, делая себе послабления там, где это возможно. Благо ни одна из младших сестер не осмелилась бы донести на нее Вере Вариоле. Через час или два она спустится к ужину, злая и раздражительная, чтобы вновь терзать прислугу, пристально наблюдая за тем, кто и сколько кусков съел, отдавать приказы и управлять чертовой сворой голодных сук, по какой-то причине именуемой ковеном.
— Могли бы подсыпать в сливовку крысиного яда. Я слышала, он хорош для сна.
Саркома фыркнула из-под своего платка.
— Гаста выхлебает два шоппена крысиного яда, а после скажет, что вино сегодня кисловато. Что это ты сегодня без Котейшества, Барби? Только не говори, что она наконец решила заменить тебя каким-нибудь особенно удачным своим катцендраугом!
Барбаросса стиснула зубы, но сдержалась. В прошлом ей не раз приходилось заставлять крошку Сару сожалеть о сказанном, позволяя жизненной мудрости проникать внутрь через свежие прорехи в ее неуязвимой для острот шкуре. Саркома никогда не держала в руках оружия опаснее столового ножа, но ее собственные остроты разили так безжалостно, как не разила ни одна рапира в Броккенбурге. Бывало, когда терпение иссякало, Барбаросса учила ее вежливости. Иногда на кулаках, иногда при помощи ремня, снятого сапога или скалки для теста, позаимствованной на кухне. Это не было избиением, лишь дежурной взбучкой — все в Малом Замке знали, что даже если выбить Саркоме все ядовитые зубы до последнего, уже через три дня она отрастит новые, еще более острые.
— Котейшество осталась в университете, — сухо отозвалась Барбаросса, — Готовится к лекции. Просила принести ее записи по Гоэции.
Саркома равнодушно махнула рукой. Мол, мне-то что. Утащи хоть половину замка, я и слова не скажу.
Они с Гарротой смотрели по оккулусу какую-то пьесу. Кажется, весьма посредственную, малоизвестного театра, поскольку многие декорации выглядели откровенно дешево и аляповато. Городской пейзаж был изображен картонными трафаретами и черной марлей, которые никто даже не пытался скрыть чарами иллюзорной магии, оставляя на виду многочисленные огрехи, а костюмы актеров выглядели совсем уж нелепо — судя по всему, их обряжали без всякого умысла, в любые тряпки, которые сыскались у костюмера.
Дешевая картинка. Сразу видно, что к этой пьесе не прикладывала руки ни «Баварская императорская опера», по праву гордящаяся своим реквизитом, ни гамбургский «Дом Оперетты». Скорее всего, жалкая поделка из числа тех, что сотнями клепают для своих подмостков дрезденские паяцы. Эти-то горазды ставить на сцене что угодно, скармливая публике дурацкие водевили, лишь бы бутафорская кровь лилась погуще — публика любит, когда погуще, особенно если каждый акт будет перемежаться дуэлями и бутафорской пальбой…
Черт. Барбаросса едва не хмыкнула.
Забавно вспомнить — когда-то она сама мало чего смыслила в театрах. В Кверфурте единственным заведением, служащим источником развлечений, был трактир. И не сказать, чтоб эти развлечения могли похвастать изрядным разнообразием. Иногда — пару раз в год — заезжал бродячий кашперлетеатр, но надолго обычно не задерживался — среди углежогов обыкновенно находилось не много желающих наблюдать, как тряпичные куклы колотят друг дружку, они и сами не дураки были помахать кулаками, разминая друг другу носы и выколачивая отравленные ядовитой копотью души.
Театр — развлечение для богатых мужеложцев и великосветских прошмандовок. Великое удовольствие — смотреть на паясничающих лицедеев, разодетых в шелка и парчу, играющих в жизнь в окружении нелепого и зачастую никчемного обрамления!
Она бы нипочем не пристрастилась к этому развлечению и в Броккенбурге — если бы не Котти. Штудирующая театральные афиши не менее прилежно, чем труды по Гоэции и спагирии, она всегда знала, какие представления и где дают, какая труппа посетила город, где можно перехватить контрамарку или билет на галерку по половинной цене. Ее страсть к театру была тихой страстью, не рождающей ослепительных искр, но такой, которая занимала в ее душе изрядное место и не могла быть ничем вытеснена. Барбаросса всегда находила это забавным — ведьма, которая, несмотря на юный возраст, в силах самостоятельно заклинать адских духов, трансмутировать олово в кобальт и разбираться в двухсотлетних фолиантах голландских чернокнижников, находит удовольствие в том, чтобы, затаив дыхание, наблюдать за грубо сколоченной сценой, где вместо снега падают клочья ваты, а замки выстроены из картона и папье-маше!
Но Котти и ей привила любовь к театру. Исподволь, не штурмом, но мягкой осадой. Затащила ее пару раз на какие-то представления, нарочно выбирая те, где побольше звенят шпагами, а билеты дешевле всего. Барбаросса смотрела, но без особого восхищения — мало удовольствия наблюдать, как разряженные в шелка пидоры тычут друг дружку прутиками, изображающими рапиры, да так неловко, будто отродясь не держали в руках ничего кроме хера!
А потом были «Дурные сновидения на Ульменштрассе», после которых Барбаросса вышла из театра на пошатывающихся ногах, с трудом переводя дух. Это была даже не драма, просто неказистая и недорого поставленная мистерия-массакр, но то ли реквизиторы постарались на славу, то ли актеры продали душу адским владыкам за это представление — эффект был такой, что Барбароссу проняло до самой селезенки. Всякий раз, когда на сцене появлялся, зловеще ухмыляясь, одержимый демоном убийца Фридрих с его ободранным до мяса лицом и усеянной бритвенными лезвиями перчаткой, она забывала, как дышать, и только дрожащая ручка Котейшества, сжатая в ее пальцах, возвращала ее в реальность. Чертов Фридрих словно был ее собственным отражением. Злобным духом с изуродованным лицом, мечущимся по сцене, жутко хохочущим, с наслаждением кромсающим беспечных блядей и слабосильных вьюношей. Это было отвратительно, жутко и… так знакомо. Это она, Барби, металась по Броккенбургу, обожженная, мучимая ненавистью, не имеющая ни крыши над головой, ни сестер, способная доверять лишь острой стали. Это ее именем в Брокке скоро начали пугать молодых сук. Это она сделалась чудовищем, пирующим в темных переулках…