Страница 39 из 168
Ничего, подумала Барбаросса, отворачиваясь, младшим сестрам такие упражнения не вредят, лишь разгоняют в них кровь и развивают сообразительность. Главное — выдерживать грань между суровостью и жестокостью. Не перегибать палку.
Если бы она в самом деле хотела проучить Кандиду, использовала бы что-то из арсенала Кольеры — та в свое время испробовала на новичках столько приемов, что вполне могла бы основать отдельную науку, которую не грех бы было преподавать в университете.
Все эти игры она принесла с собой в Шабаш, активно пестуя, совершенствуя и улучшая. Некоторые из них могли показаться неказистыми, но на деле обещали так много веселья, что взвыли от восторга даже многое повидавшие садистки, ходившие в услужении у матриархов.
«Голубки», «Герольд пришел», «Адский котел», «Биение жизни», «Вафельки»…
Для «Голубок» Кольера использовала большую деревянную колоду, на которой сестры некогда чистили обувь. Она набила в нее так много старых гвоздей, обломков шпор и прочей острой дряни, что та превратилась в дьявольски колючую штуку, похожую на опунцию или иглицу. Там, где у бревна предполагалось лицо, Кольера намалевала сажей рот и глаза, после чего именовала эту жуткую штуковину не иначе чем «госпожа Магдалена-Сибилла», видимо, в честь великой красотки прошлого, ублажавшей еще Иоанна-Георга Четвертого[4].
Несчастной школярке, обреченной играть в «Голубок», приходилось накрепко стискивать госпожу Магдалену-Сибиллу в объятьях и кататься с ней по полу, изображая любовную страсть. Чем откровеннее и естественнее была игра, тем быстрее ухмыляющаяся Кольера сообщала, что госпожа графиня удовлетворена. За недостаток страсти, напротив, начислялись штрафное время. Уже через две минуты такого кувыркания несчастная школярка, исполосованная и порезанная в дюжине мест, походила на ветошь в зубах собаки, но чем серьезнее была ее мнимая вина, тем дольше продолжалась пытка. «Господа графиня недовольна! — кричала Кольера, улюлюкая и помирая со смеху, — Ты совсем не используешь язычок!»… Страшная это была игра, куда более жестокая, чем «Тыквенная голова» или «Колотущечки», которые раньше были в ходу, до появления Кольеры. Самые страстные любовницы, сумевшие удовлетворить «графиню», еще с неделю едва волочили ноги и выглядели так, будто попытались спариться с голодным волком…
Для «Герольда» она соорудила подобие рупора из толстого листа железа, свернув его трубой. Этот рупор провинившейся предстояло держать зубами, весь день не выпуская изо рта. Но то, что в первые минуты еще казалось развлечением, спустя несколько часов превращалось в изощренную пытку — весила эта штука так много, что шея едва не ломалась под ее весом, а зубы скрипели и ходили ходуном.
Чтобы было смешнее, Кольера заставляла несчастных «герольдов» беспрерывно декламировать стихи через импровизированную трубу, а иногда, когда ей делалось скучно, нарочно разогревала эту штуку на свече. Одной школярке так опалило губы этой дрянью, что они так и остались двумя кусками алого бесформенного мяса посреди лица. Кольера, недолго думая, нарекла ее Фройляйн Уткой, утверждая, что та должна быть благодарна ей, Кольере, за такую красоту — нет ничего лучше на тот случай, если она соберется исполнить кому-то срамный поцелуй[5]…
Для «Адского котла» брался большой старый котел, который наполнялся доверху помоями, для «Биения жизни» хватало одного только молотка и изрядной порции воображения, что до «Вафелек», Барбаросса надеялась, что это дерьмо рано или поздно само выветрится из ее памяти — некоторые подробности, если их невовремя вспомнить, надолго могли лишить аппетита.
Когда Кольера пребывала в добром расположении духа, она могла предложить провинившейся школярке заменить эту игру на любую по своему выбору. Хоть бы даже на панграммы[6], города или «колдовского кота[7]» — годилась любая игра, имеющая хождение в саксонских землях. Цена за каждый проигранный ход — оплеуха, которую проигравшая закатывает сама себе изо всех сил. Многие школярки, которым светил «Герольд» или «Голубки», жадно хватались за эту возможность, не подозревая, в какую ловушку себя загоняют. Что там, некоторые, обыкновенно из числа тех, что не были сильны кулаками, зато мнили себя самыми умными суками, уже предвкушали, как заставят Кольеру угощать саму себя оплеухами до потери сознания.
Слишком поздно они понимали, что за усмешкой гиены скрывалась не просто кровожадная сука — дьявольски умная кровожадная сука с безукоризненной памятью вельзера, словарным запасом более богатым, чем многие сокровищницы адского царства и острым, как хорошо заточенный нож, умом. Кольера играючи щелкала любые задачки, будь то «Каладон[8]» или «Да, нет, черное, белое». Оплеухи сыпались градом, превращая лица ее противниц в огромные вздувшиеся гематомы, но Кольера не заканчивала игры, пока ее визави сохраняла способность хотя бы пошевелить пальцем. Когда Броккенбург наконец сожрал эту суку, многие, очень многие в Шабаше вздохнули с облегчением…
— Сестра Барбаросса!
Шустра выскочила из недр Малого Замка, точно чертик из табакерки. Она и походила на чертика — небольшого роста, чернявая, проворная как обезьянка, со смешливыми умными глазами, которые некоторые считали цыганскими. Эти глаза были способны смотреть и лукаво и невинно в одно и то же время — редкое, опасное сочетание, легко губящее как мужчин, так и женщин.
— Мы беспокоились, сестра Барбаросса! — затараторила Шустра, вытянувшись во весь свой небольшой рост на крыльце, поедая ее глазами, — Вы не вернулись с занятий к двум часам, а потом этот звонок по телевоксу…
Барбаросса ограничилась сухим кивком. Исполнительная, точно беззаветно преданный ординарец, Шустра не упускала возможности выполнить любое поручение старших сестер, в чем бы оно ни заключалось. Она с гордостью драила сапоги Барбароссы, возвращая их в таком виде, что те выглядели только что вышедшими из сапожной лавки, она охотно бегала за вином и мясом в ближайший трактир, за всякими мелочами в бакалейную лавку господина Лебедингерштейна, и вообще по любому поручению, куда бы Барбароссе ни вздумалось ее послать.
Барбаросса почти не сомневалась в том, что если ей вздумается вручить Шустре клочок салфетки с приказом отнести эту депешу в Бад-Брамбах, та сорвется с места, не теряя ни секунды, а возвратится через неделю, загнанная как лошадь, без сапог, со стертыми до задницы ногами, но с улыбкой на лице — и отрапортует о выполненном приказе.
Шустра не выслуживалась. Не разыгрывала из себя паиньку. Не пускала пыль в глаза. Она в самом деле была предана «Сучьей Баталии» всей своей душой, сколько бы души ни находилось в ее маленьком подвижном теле. Старшие сестры пропустили ее через уйму испытаний — и все она выполнила с честью. Эта мелкая сука, увивающаяся за старшими, относилась к своей участи младшей сестры так серьезно, как если бы сам Ад возложил на нее эти обязанности. И терпеть ей осталось не так уж долго, подумала Барбаросса, к следующей Вальпургиевой ночи сестра Шустра перейдет на третий круг, а значит, сделается настоящей «батальеркой», которая сама помыкает слугами — да и имя у нее наверняка к тому моменту будет другое, куда как более солидное. Что до преданности…
Шустра может сколь угодно раболепно выполнять приказы старших, демонстрируя им свою верность, всякий, имеющий дело с Адом, знает, преданность — это всего лишь еще одна валюта, имеющая хождение при сношениях с существами, его населяющими, но отнюдь не высшая добродетель. Заточенный в узор из чар демон может годами выполнять твою волю, точно преданнейший из слуг, угадывая желания и потакая фантазиям, пусть и самым противоестественным. Но стоит ему нащупать крохотный дефект в охранных чарах, обнаружить маленькую лазейку, которая позволит ему вырваться — и он превратит остаток твоей жизни в самые страшные мучения из всех, что только можно вообразить.
— Котейшество в замке?
Глаза Шустры несколько раз озадаченно моргнули, потом совершили несколько коротких прыжков по замковому подворью. Точно она только сейчас сообразила, что видит сестру Барби в одиночестве, без привычной спутницы.