Страница 123 из 168
Ноги предательски задрожали — будто в каждую из них вселилось по беспокойному демону, которому не терпелось отправиться в путь. Барбаросса приструнила их, вонзив каблуки в брусчатку, иначе, чего доброго, эти сучки разорвали бы ее пополам, бросившись в разные стороны.
«Хексенкессель»? Серьезно?
Она не удержалась от смешка, оставившего во рту солоновато-сладкий привкус. Что-то подобное, наверно, испытывает королевская кобра, когда изготовилась кого-то укусить, но не успела. Благоухающий и резкий привкус яда.
Она машинально прочла выцарапанное на доске слово трижды — ХЕКСЕНКЕССЕЛЬ. ХЕКСЕНКЕССЕЛЬ. ХЕКСЕНКЕСЕЛЬ — будто надеясь обнаружить какую-то тайную пиктограмму, адский сигил или глиф, вносящий хоть немного смысла в это послание. Но, конечно, ничего не нашла. Послание было лаконичным до оскорбительности и состояло всего из одного слова. Ни тебе пожеланий крепкого здоровья, ни вопросов о самочувствии, ни даже пары кокетливых сердечек вместо подписи. Неудивительно, нож — даже превосходно заточенный — далеко не самая удобная писчая принадлежность.
Конечно, «сестрички» могли бы расщедрится и на более пространное послание.
«Здравствуй, милая Барби. Как ты поживаешь? Как здоровье у твоих престарелых тетушек? Не болят ли у тебя кости перед дождем? Благоволят ли тебе адские владыки? Если ты не имеешь планов на вечер, мы будем рады предложить тебе свою компанию в «Хексенкесселе» и угостить чем-нибудь остреньким. Мы не станем присылать за тобой карету, но лучше бы тебе нанести визит поскорее — у нас твой гомункул и поверь, мы выжмем из него все, что ему известно про тебя, может даже то, чего ты не хотела бы никому поведать. Так что будет лучше, если ты примешь наше любезное предложение, пока мы не прибегли к более категоричной форме. Чмок-чмок!»
Барбаросса усмехнулась, бесцельно кружа вокруг крыльца.
Если бы послание составляли холеные «бартиантки» или чувственные «флористки», можно не сомневаться, именно в таких оборотах оно бы и было составлено. Но «Сестры Агонии» не стали чрезмерно утруждать себя — и это многое говорило об их ковене.
И то добро, подумала Барбаросса, ковыряя носком башмака крыльцо. Если бы Лжеца стащили «волчицы» из «Вольфсангеля», они бы ограничились разве что кучей испражнений на крыльце — послание вполне в их духе…
«Хексенкессель»…
Не удержавшись, Барбаросса прочла это слово еще раз, в этот раз оценивая не смысл, который оно несло, а форму. И осталась довольна. Каждая буква была выписана аккуратно и четко, с идеально выверенным наклоном, хоть и весьма неказистой текстурой. Умелая работа и хорошо заточенный нож. Еще один признак того, что «Сестрам Агонии» куда привычнее было держать в своих шаловливых ручонках ножи, чем веретена, перья или прочие принадлежности, включая любезные их сердцам веера.
Вот только это послание — не приглашение на свидание, Барби.
Не будет ни букетика фиалок, ни слюнявых поцелуев, ни томных прогулок на рассвете, ни чужих пальцев, неумело барахтающихся у тебя в штанах. В такой манере приглашают не на свидания и не на деловые встречи…
В такой манере приглашают на резню, мрачно подумала Барбаросса, не в силах оторвать взгляда от выцарапанных букв, борясь с ощущением того, с каким удовольствием безвестная граверка начертала бы нечто похожее на ее собственной шкуре вместо трухлявого дерева. Вот только…
«Хексенкессель» — не то место, куда можно пригласить раздражающую тебя суку, чтобы сервировать ее надлежащим образом на дюжине тарелок из хорошего фарфора, украсив холодные губы чайной розой. На территории «Хексенкесселя» запрещены войны и вендетты. Как и «Чертов Будуар», он экстерритериален и запрещает обнажать оружие, не делая исключений ни для голодных сколопендр из Шабаша, выползших на свет, ни для старших ковенов с их благородными, как геморрой на королевской заднице, сестрами. Не потому, что милосерден. Милосердия в «Хексенкесселе» не больше, чем в старом пауке. Но если эта чертова гора по имени Броккен еще стоит на своем месте, извергая в мир миллионы тонн ядовитых отходов и чар, то только потому, что фундамент ее скрепляют традиции — перемешанные для прочности с костями юных сук, которых Броккенбург перемолол за последние триста лет…
«Хексенкессель» — это не просто гудящий всю ночь напролет трактир, в котором можно насосаться вина с белладонной до кровавых соплей. И не концертхаус, куда разряженные в кружева шлюхи, мнящие себя великосветскими куртизанками, являются, чтобы насладиться изысканной музыкой. Не бордель, в котором ищут компанию для свальной оргии или удовлетворения противоестественных пристрастий. «Хексенкессель» — все это, вместе взятое и, в то же время, нечто совершенно отличное от всего этого.
«Хексенкессель» — храм удовольствия и невоздержанности. Гигантский алтарь, дарующий то, что в десять раз слаще опиума из притонов Унтерштадта и дороже драгоценных даров адских владык — дарующий забвение.
В «Хексенкесселе» всегда можно найти любую дурь — от невинного гашиша до крепко заваренной сомы и даже «серого пепла», который там охотно продают из-под полы в нарушение всех эдиктов. Мало того, на задворках, говорят, всегда можно найти сук, не брезгующих и «шрагемюзик», а уж это редкостная дрянь, по сравнению с которой даже крысиный яд покажется лакомством.
У «Хексенкесселя» нет ни фаворитов, ни изгоев, он радушно привечает всех своих дочерей, не делая между ними различий. Неважно, явились они из каменных нор, в которых ютятся подобно жабам, или из роскошных замков, где спят на льняных простынях. Неважно, облачены они в рубище, много раз чиненное и зияющее заплатами, или в изысканные вечерние туалеты из тафты, органзы и шелка. Неважно, ходят ли они в любимчиках у всесильных сеньоров или вынуждены унижаться, получая крохи их сил.
«Хексенкессель» даст тебе то, чего тебе не хватает, пусть всего на одну короткую ночь — блаженное забвение. Заберет твои тревожные мысли, опоив сладким ядом, от которого ты очнешься, разомлевшая и счастливая, в заблёванной канаве, без кошеля и без сапог где-нибудь на заднем дворе. Перепачканная чужой губной помадой, в разорванной нижней рубахе, с чужим перстнем на пальце, с полудюжиной свежих синяков на лице, с пустой табакеркой в кармане, со сладким ощущением упоительного и безмятежного счастья в груди…
Именно за этим юные бесправные суки стягиваются в «Хексенкессель» на протяжении многих веков — забыть о том, что они юные бесправные суки. Захлебнуться в мутном клокочущем вареве, сделавшись его частью, потеряв на одну короткую ночь заботы, тревоги и смысл существования. Влиться в адское варево в огромном кипящем котле, стать крохотной зачарованной песчинкой, хаотично блуждающей, не имеющей ни обязанностей, ни обид…
Накачавшиеся дешевым вином, юные суки будут исступленно плясать до рассвета, не замечая сбитых ног и сломанных каблуков, ожогов от алхимических зелий на руках и саднящих по всему телу шрамов, оставленных им на память подругами. Будут флиртовать друг с другом, отчаянно, как в последний раз — и здесь же, в «Хексенкесселе», по-звериному жадно удовлетворять свою похоть, а через минуту уже бросать, как надоевшую игрушку. Здесь будут возникать союзы, более недолговечные, чем девичий поцелуй. Здесь будут происходить трагедии — длящиеся всего мгновение, но более страшные, чем вся Саксония, рухнувшая в Ад. Здесь будут совершаться предательства — расчетливые настолько, что самые коварные адские владыки будут лишь бессильно скрежетать зубами. Здесь будут рушиться судьбы, гибнуть надежды, рождаться бессмысленные заговоры и тлеть никчемные амбиции. Здесь, в «Хексенкесселе», этой ночью будет вершиться судьба Броккенбурга — как и в любую другую ночь…
Черт. Черт. Черт.
Барбаросса впечатывала каждым шагом башмак в брусчатку так, будто ломала чьи-то шеи, но не ощущала приятного хруста, лишь легкий гул едва потревоженного старого камня.