Страница 17 из 29
– Вот так и подался. В шаманах в Лимбе нужда была, а Худодо по теме кое-что и прежде знал. Еще в университете интересовался. Ну, как говорится, чему научился, тем и пригодился. Призвание такое, наверное. От призвания не уйти, особенно здесь.
– Тем более, образование подходящее. Профильное.
– Худодо забыл уже все. За ненадобностью. Вспомнил кое-что, только чтобы вам объяснить.
– Благодарю. Да нет, ничего вы не забыли. Даже странно. Но вы сказали, что в Лимбе нет смерти?
– Нет, смерти нет.
– Это как? Значит, что все здесь живут вечно?
– Могли бы жить. И не вечно, а до конца времен.
– Черт возьми, какие тонкости! И что им мешает? Вам, то есть.
– Кто. В последнее время, это усии. И те, кому они служат.
– Погодите, но они же в другой реальности, вы сказали. Или это не так?
– Когда они там оставались, все было нормально. Но теперь это больше не так. Лимбожцы стали превращаться в усий.
– Как это, превращаться? Такое возможно?
– Теперь все возможно.
– Что же изменилось? И кому теперь служат усии?
Худодо поднял палец кверху.
– О! Переходим к главному. По такому случаю неплохо бы воскурить трубочку. И чаю испить, а то разговор долгий складывается, у Худодо в горле пересохло. Тянский, как там кипяток, ёсть?
– Ёсть! – подхватил Тянский. – Все ёсть, а как же!
Пыхтя и отдуваясь, но все же довольно споро, Хотий собрал грязную посуду в котелок и унес куда-то. Вернулся с чашками из красной исинской глины, поставил перед каждым. Следом на столе появилась жестянка с пахучей чайной или травяной смесью, а из очага – большой латунный чайник, сияющий и раскаленный. Уловив в пузатом боку чайника отражение источника света, Сан Саныч поднял глаза, и увидел под потолком с открытыми балками-путрами матовые светильники в два ряда. Как они там держались, и вообще, как были устроены, он так и не понял.
Смесь в жестянке была душистой, понюхав ее, Сан Саныч бросил себе в бокал щепоть. И тут же Тянский наполнил его кипятком. Следуя примеру шамана, Сан Саныч закурил сигарету. Откинувшись на спинку стула, он заложил ногу за ногу, затянулся.
– Ну, что, продолжим? – спросил, прерывая молчание.
– Худодо готов, – возвестил шаман, но его прервал стук в дверь. Кто-то снаружи ударил молотком по металлической пластине.
Это звуковое вторжение было существенней, чем скрежет ложки Тянского по дну котелка. Пакгауз наполнился грохотом. Казалось, случился обвал, и камни попадали с неба на крышу. Все снова вздрогнули.
– Мы кого-то ждем? – спросил Худодо.
Тянский качнул головой.
– Никого.
– Тогда, похоже, облава. Похоже, нас выследили.
– Не открывать? Нет никого, и все дела.
– Нет, не пойдет. Они точно знают, что мы здесь. И выломают дверь
– Да ну! Сломать такую дверь? Нереально.
– Это же усии, они смогут.
– Не волнуйтесь, меня они не заметят, – успокоил хозяев Сан Саныч.
– Как это? Что вы хотите сказать? Худодо с интересом посмотрел на гостя.
– Я могу становиться невидимым.
– Правда? Покажите!
Сан Саныч опустил глаза и сделал серию незаметных движений…
– Это все? – поинтересовался Худодо. – Неубедительно. Ты что-то заметил? – спросил он Тянского.
– Ничего не заметил, – ответил Хотий несколько удивленно. Похоже, он совсем не понимал, что должен был заметить.
– Черт! Лабиринт! – вскричал Сан Саныч возбужденно. – Он все-таки взял свою плату!
В дверь с новой силой загрохотали, похоже, с применением подручных средств и утяжелений. Было ясно, что такого обращения она долго не вынесет.
Худодо и Тянский оба взглянули на дверь, потом одновременно повернулись к гостю.
– Ну, что делать будем? – мрачно поинтересовался Хотий.
5. Чужой уют
– Что-что? Укрывай гостя, да побыстрей! А Худодо тем временем двери подсобит.
И, дав указание Тянскому, шаман устремился ко входу, где вовсю неистовствовали и рвались в чужой уют, все больше входя в раж разрушения, другие, непрошенные, гости. Там он воздел руки до уровня собственного лица и наложил ладони на дверное полотно. Закрыл глаза, сосредотачиваясь. Странное дело, удары не прекратились, но стали звучать глуше, как бы в отдалении.
Силен, подумал восхищенно Сан Саныч. Однако любоваться проявлением шаманом силы было некогда. Прямо говоря, не самое подходящее для этого было время, поэтому он обернулся к Тянскому.
А Тянский неожиданно быстро, как медведь атакует, перетекая, подскочил к трону Худодо и скинул с него огромную лохматую шкуру. Шкура была медвежьей, Сан Саныч подумал, что это символично и так должно быть, хотя, в чем символизм, сразу не ухватил.
Ах, да! Тотем, медвежий череп! И Тянский – медведь-медведем.
Но символ-то в чем?
Под шкурой оказался большой сундук с замысловатой крышкой, имевшей невысокую спинку и подлокотники. Хотий откинул крышку, выгреб из ящика какие-то вещи, одежды, видимо, наряды шамана, потом что-то такое сделал, нажал на какой-то рычаг, и дно ящика, толкаемое невидимой пружиной, поднялось, встало вертикально, открыв зияющий темнотой проход вниз.
Трансформация произошла так быстро, что Сан Саныч был скорей ошеломлен, чем удивлен. Однако времени уравновешивать чувства, не было, Хотий торопил:
– Давай-давай! Ныряй! Быстро туда, в подпол!
Удары в дверь стали вновь набирать силу. Видимо, шаман начал уставать. А, может, желавшие войти вконец разъярились, что тоже не разряжало ситуацию.
Сан Саныч схватился руками за края сундука и запрыгнул внутрь. Ощупав ногами верхнюю ступеньку, – не качается ли, не привиделась ли, строго говоря – он начал спуск.
– Погоди! – остановил его Тянский и, метнувшись к столу, принес и сунул ему в руку чашку с чаем. – Держи! Потом допьешь! Больше ничего не оставил? Ну, все, иди! Свечку внизу зажги, там ёсть!
Едва Сан Саныч склонил голову, погружаясь в нутро тайного объема, крышка над ним опустилась, свет прервался, иссяк. Ослепив, нахлынула кромешная тьма. Вместе с тем все звуки тоже стихли, показалось, будто уши заложили ватой. Даже грохот ударов во входную дверь оборвался, точно его отсекли саблей. Тишина вспухла, поднялась пеной, заложила уши так, что закружилась голова. Слух, постепенно утончаясь, включился на максимум чуткости. Так же, медленно нарастая, в ушах проявился рассыпчатым звоном белый шум безмолвия.
Едва сделалось темно, Сан Саныч замер. Ему понадобилось время, несколько долгих минут, чтобы уравновесить дыхание и каким-то образом адаптироваться к новой обстановке. Лишь попривыкнув и убедившись, что никто не бросается на него из темноты, подпольщик поневоле продолжил путь вниз.
С чашкой горячего чая в руке спускаться было не очень удобно, но не оставаться же наверху! Сидеть на верхней ступеньке, сжавшись, попивать чаек, и ждать, что вот, сейчас, кто-то подберется по лестнице, схватит за ногу и утянет прямиком в ад, к усиям? Эта мысль показалась ему такой смешной и нелепой, что он хмыкнул. – Да уж! – сказал.
Он спускался правым боком. Сначала ногой нащупывал очередную ступеньку, потом становился на нее двумя. В руке, навесу, отстраняя, он нес чашку, левой держался за лестницу, сохранял устойчивость. Он все старался предугадать, насколько долгим окажется спуск, ему и так уже казалось, что прошло бог, знает, сколько времени и эта бездна не имеет предела. Невольно он начал сомневаться, стоит ли лезть и дальше в эту неизвестность, хотя, что уж толку было сомневаться теперь, когда ни в чем не уверен, и ничего другого придумать все рано нельзя… И в тот миг, когда мысли, сомнения и опасения просто вспенились в его голове, вспыхнули, ничего не освещая, тревожным прожектором, лестница неожиданно кончилась.
Вместо очередной узкой ступени он нащупал что-то другое, продолжительное и шершавое. Он сразу понял, что все, лестница пройдена, спуск окончен. Тогда он оставил чашку на ступеньке и, осторожно выпрямившись, встал во весь рост. Постоял, прислушиваясь. Тишина вокруг казалась осязаемой, она обволакивала, укутывала, будто толстым слоем синтепона, и еще больше чем прежде, была непроницаема. Сокрушая ее, отдавались в висках непонятно откуда прорывавшиеся гулкие глухие удары. Сан Саныч не сразу узнал стук своего сердца.