Пальмы на асфальте

Тем не менее, сейчас он, с одной стороны, не мог рисковать, понадеявшись на импровизацию, а с другой, — нельзя было тянуть. Во-первых, непонятно, сколько она ещё здесь пробудет; во-вторых, неизвестно, приехал ли с ней Володя; и, наконец, в-третьих, Игорь чувствовал, что если он упустит первую минуту, то потом не сможет вымолвить и слова…

Он решил идти «ва-банк», но в последнюю минуту увидел, что Рина (он помнил её имя, хотя Володя произнёс его только один раз) была с подругой и, судя по всему, отходить от неё не собиралась. Подругу эту Игорь помнил ещё по прошлому разу: непривычно восточная внешность, крупная фигура, чего Игорь в женщинах не любил, и огромные печальные глаза.

«Как у коровы», — обычно говорил про себя в таких случаях Игорь. Но тут он понял, что она будет ему подмогой: слишком пугающей была перспектива остаться с Риной один на один. Сам удивляясь своему мальчишескому волнению, Игорь смог, наконец, пересилить себя, и «девочки», как он шутя называл двух подруг, вспомнив опыт маминого директора школы, уже через несколько минут смеялись его шуткам, прикрывая лицо варежками, из-под которых валил пар.

Визы в посольстве они получили легко и быстро, даже не верилось, что шли к этому так долго… Тут уж Игорь, конечно, предложил «отметить», и Рина, по своей пионерской наивности, пригласила всех к себе, так как только у неё была комната в гостинице.

Ещё по дороге к метро Таня стала чувствовать себя «третьей лишней». Как правило, она избегала таких ситуаций и предпочитала провести вечер дома; ведь только наедине с собой не чувствуешь одиночества. Таня болталась в вагоне метро, держась за верхний поручень, и не переставала проклинать себя. К чему ей было наблюдать зарождение чужой любви, слушать, как Игорь блистает остроумием и отпускает такие удачные шутки, что даже окружающие фыркают, и всё, конечно, только для Рины, с которой он не сводит глаз. Хоть бы раз, для приличия, обратился к Тане. И Рина, сама ещё не понимая, что происходит, хохочет без умолку; нет, конечно же, она понимает — вон как вцепилась в Танин рукав, и не подумает её отпустить, боится остаться с ним наедине, сама себя боится. Вот ведь почувствовала, что Тане больше всего на свете хочется сейчас уйти, и шепчет ей в ухо «Не уходи, не бросай меня…», а сама смеётся, заливается. Рина была Тане очень симпатична — бывает такая «любовь с первого взгляда» между женщинами, — и она не хотела её оставлять одну. Опыта большого в сердечных делах у неё не было, но тут невооружённым глазом видно, что Рина скоро будет готова не только расстегнуть кофточку, но и снять трусики перед этим, хоть и симпатичным, но малознакомым гражданином… Почему же с ней, досадовала на себя Таня, никогда ничего подобного не происходило и, наверно, уже не произойдёт.

Никогда она не целовалась самозабвенно не только с первым встречным, но и с давно знакомым и проверенным, и всегда ей мешала какая-нибудь мелочь: плохо выглаженная рубашка, нечищеные туфли или сбитый набок галстук.

В комнате у Рины развитие романа продолжалось с нарастающим напряжением. Выпитая на троих бутылка шампанского уже ни на что не могла повлиять. Таня демонстративно проверила в сумке ключ от квартиры родственников и заявила, что забрала две последние пары ключей и хозяева не смогут зайти в свою квартиру. Рина уже не возражала, и вообще, Таня не была уверена, что кто-то заметил её уход. Никогда в жизни она не видела такого ожидания счастья, которое было написано на лицах этих двоих: тихонько прикрыв за собой дверь, Таня даже не стала оглядываться, чтобы не сглазить…

В самолёте, на обратном пути, Таня уже не так боялась. То ли начала привыкать, то ли московские впечатления выбили из неё все страхи и переключили её на другой лад, но так или иначе, Таня к середине полёта осмелела настолько, что решилась отстегнуться и пройтись по салону. Она шла между кресел, поглядывая на лица читающих или спящих пассажиров и, по давней привычке, искала то единственное, которое должно перевернуть всю её жизнь. Но все лица были заспанные, усталые, небритые, и ни один мужской взгляд не задержался на ней с интересом. Таня вздохнула, попыталась протиснуться на своё место и чуть не упала на свою соседку, толстую армянку (точно, в Москве какой-то торговлей занимается). Молча проглотила неодобрительный взгляд и села к своему окну, позволив себе краем глаза скользнуть по облакам…

Она поняла, что тревожило её и не давало покоя. «Почему, — говорила она себе, — почему одному достаётся в жизни всё, а другому — ничего? Почему у этой Рины, — которая, конечно, очень приятная, — почему у неё есть муж, настоящий муж из плоти и крови, и ребёнок, и ещё первый же стоящий мужчина, попавшийся на пути, тут же влюбляется в неё с первого взгляда? А что есть у неё, у Тани?» «Божья искра»? Таня вспомнила свой разговор с Риной. Совсем она не была уверена, что у неё была эта самая пресловутая «божья искра». Для того, чтобы поступить в консерваторию, «божья искра» ей всё равно не пригодилась бы. Достаточно, что её отец был главным дирижёром Бакинской филармонии и преподавал в консерватории. Но над конкурсными произведениями Таня работала добросовестно и на вступительных экзаменах порадовала членов экзаменационной комиссии, с большинством из которых была знакома с детства. Все они: и бородатый дядя Миша со своим неизменным кларнетом, и красавчик дядя Марат, похожий на Муслима Магомаева, обладатель настоящего белого концертного рояля, и платиновая блондинка, арфистка Ольга Борисовна, которую так не выносила Танина мама, — все они бывали у них дома. Но ещё больше Таня любила ходить в гости к ним. Она ещё помнит, как хорошо пахла мягкая борода у дяди Миши, когда он поднимал её на руки поцеловать, как папа ругал его за эту оппортунистическую бороду и говорил, что парторг филармонии уже два раза сделал ему замечание… И настоящий белый рояль, который стоял в большой комнате самого настоящего частного дома дяди Марата, где, по понятиям маленькой Тани «было миллион комнат», а в саду росли гранаты… И она как-то слышала, как папа рассказывает маме на кухне, что дед Марата Фаризовича был нефтяным магнатом и дом этот остался от него, только в доме этом жила прислуга магната, а его дом был двухэтажным, каменным, и государство забрало его сначала под музей, а потом туда переехал райком комсомола. Воспоминания вернули Тане уверенность, и она подумала, что напрасно она переживает: у неё есть её жизнь, её прошлое, её дом, её музыка, её ученики, которые без неё шагу ступить не могут, хоть и называют иногда Толстой Танькой — она своими ушами на той неделе слышала, проходя мимо мужского туалета. Она сначала расстроилась до слёз, а потом вспомнила, какие клички они в детстве давали своим учителям — тому же дяде Мише, которого, тем не менее, обожали, и успокоилась. Неужели весь этот её мир не стоит какого-то потного и грязного мужика, которому нужно будет стирать носки и всячески угождать… А ребёнка родить можно и без мужа, вот в Израиле, она слышала, уже поставили это «производство» на конвейер…

ГЛАВА 6

Софья Александровна выключила газ под кастрюлей с далмой — любимым Таниным блюдом — и присела тут же в кухне пролистать «Огонёк»5. Но читать не получалось, каждые две минуты она поглядывала на часы. Тревожные мысли сменяли одна другую: «Полина, сестра, час назад вышла за хлебом и не возвращается, как бы не поскользнулась где-нибудь. Подморозило только сегодня, и никто ещё не удосужился посыпать раскатанные дорожки песком. Хорошо, хоть Таня позвонила из аэропорта, что долетела нормально. Получила-таки израильские визы, вот ведь какая упрямая оказалась…» Когда Таня год назад сообщила матери, что решила эмигрировать в Израиль и надеется, что мама и тётя поедут с ней, Софья Александровна не восприняла это всерьёз.

Она привыкла видеть в Тане послушную девочку, знала, что та всегда плывёт по течению и не будет прилагать серьёзных усилий, чтобы что-нибудь менять в своей жизни. Больше всего Таня любила удобство и покой, и Софья Александровна пользовалась этим, чтобы как можно дольше удерживать дочь около себя. Конечно, она каждый день твердила сестре Полине (с другими она на эту тему не разговаривала), что Тане срочно нужно выйти замуж и родить ребёнка; и что она, Софья Александровна, не спит ночами от беспокойства: не получается у дочери устроить свою личную жизнь… На самом деле, Софья Александровна не хотела признаться самой себе в том, что её вполне устраивало оставаться для Тани единственным близким человеком — разве Таня будет нуждаться в ней, когда у неё появятся муж, дети… «Ещё год-два, — говорила она себе, — Таня ещё совсем ребёнок, она всегда жила в таком защищённом мире, и её может обидеть любой, несмотря на то, что ей двадцать восемь лет… В конце концов, мы живём не в средние века, женщина должна выучиться, сделать карьеру». И вот Таня выучилась, сделала карьеру, даже жить стала отдельно, а Софья Александровна всё так же говорила себе: «Ещё год-два», как будто бы она смогла изменить жизнь Тани по мановению волшебной палочки, если бы захотела…