Рабочий день

Оба были раздражены — по дороге успели поругаться. Продолжали переругиваться и сейчас.

— Вот взял и испортил все, — ворчал Бреус. — Конечно же он догадался, что мы нашли. Теперь механик придет и сам разберется — по нашим-то следам. Генка все видел. Две тысячи пропало! Что мы теперь ребятам скажем?

— Скажи как есть, — вяло отвечал Микутский. — На меня сопри. Отдам я вам весь свой заработок, дайте только на дорогу, и иди ты к черту! Не могу я, жалко мужиков! Бьются, как рыбы об лед, а мы их еще добиваем: что бы такое сорвать на их беде?

— Иди ты сам туда со своим гуманизмом! Какая стыдливость при разговоре о деньгах! А что ты жене скажешь? Что благотворительностью занимался? Запомни: наша Библия — политэкономия, наши заповеди — логические общественные законы. Ты что, действительно хочешь, чтобы этим мужикам стало легче? Они в этом лесу вообще мышей ловить перестанут, развалят к черту все!

— Ах ты сукин сын, какое ты имеешь право так о них говорить? Ты хочешь на унитаз с вафельной бумажкой и с детективом, тебе Александринка слаба, ты носишь штаны с заплатой от «Милтона» — тебе подавай все высшей марки! Пижон ты и сибарит. Ты даже не знаешь вкуса настоящей работы, потому что он не укладывается в твои законы политэкономии! Рвач ты, вот ты кто!

Бреус слегка отодвинулся — Микутский смотрел на него сквозь очки с такой злостью, что, казалось, при одном неосторожном слове встанет сейчас и заедет по уху. И все-таки Бреус не мог стерпеть, чтоб ему наступали на мозоли. Он отодвинулся еще немного и сказал:

— А ты много знаешь о настоящей работе? То-то пять лет бедную диссертацию мучаешь. Настоящим, большим руководителем никак стать не можешь. Для тебя слова «работать» и «корпеть» — синонимы!

Микутский угрюмо молчал.

— Ну чего взъелся-то? — продолжал Бреус, уже миролюбивей. — Жалко, конечно, двух тысяч, уплыли. Надо что-то придумывать — надо ребятам дать возможность увезти по тысчонке. А с эстакадой ты гениально придумал. Как бы это за нее уцепиться?

— Вот и с эстакадой тоже, — буркнул Микутский. — Браться — так браться, а не браться — так незачем людям головы морочить.

— Ты что, думаешь, они нам так и поверили с первого раза, наивная ты душа? Да они сами прекрасно понимают, что наши обещания пока вилами на воде писаны, они нас всего лишь просят, заманивают! И за хорошие деньги я согласен поработать и на следующий год! За хорошие деньги я согласен бросить и лабораторию, и кафедру, и работать только на них. Что ж они, будут валяться? Я даже подумываю о том, не начать ли мне вместо Сани Косарева? Вот и у меня будет настоящая работа, — Бреус усмехнулся. — Но я уж поставлю ее с размахом! Я проеду весь Север, перетрясу всех руководителей леспромхозов, колхозов, совхозов, выясню, что, как и сколько им надо строить, а затем я тряхну вашего брата интеллигента от Ленинграда до Хабаровска и заставлю работать на Север: пускай зимними вечерами сидят и проектируют, считают, планируют, а в отпуске — нагуливают мускулы и растрясают животы! Что ты на это скажешь? Да мне памятник надо поставить, когда я найду новый резерв рабочей силы в масштабах государства! А ты говоришь...

Мимо прошло несколько лодок в сторону Топоркова, надсадно зудя подвесными моторами. Бреус вскакивал, кричал и махал им рукой, но они проносились мимо.

— Частники проклятые! — ворчал Бреус.

Наконец появился катер, что привез их утром. Бреус посигналил, и катер подошел.

— Есть билет! — прокричал Бреус, постукивая по портфелю ладонью.

Забравшись на катер, они спустились в рубку. В рубке было жарко — солнце накалило железо катера. Высокий костлявый парень с волосами до плеч все так же сидел за рулем, второй — за столиком позади, только теперь оба были без рубах, оба голые по пояс, загорелые, сильные. У второго, несмотря на молодость, намечалось брюшко; руки у него по локоть были испачканы и плохо отмыты — обратным рейсом они везли новые цепи для плотов и бочки с топливом.

Бреус открыл портфель и поставил на столик бутылку водки.

— Вот дело, — потер короткопалые руки второй и ухватил бутылку, боясь, чтобы она не упала от качки. — Скажи, а правда, что вы по две тыщи зарабатываете?

— Какое твое собачье дело, сколько они зарабатывают? — оборвал его рулевой, не поворачивая головы. — Зарабатывают, и правильно делают.

— А я ничо! — пожал плечами короткопалый. — За чо купил, за то продаю.

— Люди завидуют, и ты туда же. Возьми да сам заработай!

— Хм, да кто даст-то? Чужим можно, а своему — фиг с маслом! Свой семь часов отработал — и груши околачивай, не лезь, оставь чужому. Профсоюз, вишь, обо мне заботится, чтоб я здоровье свое сохранял. А у меня этого здоровья — куда девать, не знаю. Хоть штангу, что ли, купить — да где ее купишь? Одну водку привозят.

— А ты тоже поезжай в чужое место и работай по пятнадцать часов — кто тебе не дает? Дак запьешь ведь через неделю!

Микутскому стал почему-то неприятен этот короткопалый с резиновым животом, хоть он и был во многом прав. И Бреус стал неприятен. Он встал и вышел из рубки. И пока вылезал по лесенке, слышал, как быстро говорил Бреус:

— Слухи, как всегда, все преувеличивают ровно в три с половиной раза. С вашим начальством тут заработаешь, как же! Того-сего нет, денег платить никто не любит. Я, например, ни разу в жизни не встречал начальника, который бы просто так сказал мне: на, возьми деньги...

Все рассмеялись. Бреус еще что-то говорил, и опять смеялись. Но Микутский уже не слышал — он вышел и стал у борта на ветерке, опершись на жиденький веревочный леер. Чувствовал он себя прескверно. Хоть в воду бросайся, в самом деле, благо она тут, в полутора метрах под тобой, и вода теплая, подумал он еще с усмешкой. Вот, бывает, накатит иногда эта чертова меланхолия, хоть затыкай уши и закрывай глаза, чтоб ни одного человеческого лица не видать, не слышать ни одного голоса, — будто выворачивает наизнанку. А с чего? Обычная жизнь тебя окружает, и не все живут, как ты... Чего ж ты мучаешься?

А тут еще Бреус — вылез из рубки, наклонился рядом, выговаривая негромко, чтоб не слышно было в рубке:

— Чего сбрендил-то? Чего кому доказываешь? Мужики они простые.

— Не хочу, не желаю притворяться, — процедил Микутский. — Да, знаю, что простые — не золотые. Но они естественны в своей грубости, а ты — притворяешься. Трусишь, что ли?

— Что с тобой сегодня? — Бреус качнулся, посмотрел на Микутского, поправил очки. — Я не трушу, а ищу формы сближения, — говорил он немного замедленней, чем обычно.

— Формы сближения! — усмехнулся Микутский. — Помнишь, как-то ночью мы спорили? Ты говорил: нашему веку нужна своя культура?

— Н-ну и что?

— Да ничего. Если человек, который носит очки с пятью диоптриями, произносит много иностранных слов и у себя дома делает поползновения на интеллигентность, если этот человек сквернословит и лакает водку с целью подделаться под «простого» человека — я считаю, что это жалкое актерство,и больше ничего.

Бреус долго молчал, сопя. Во рту у него торчала обслюнявленная сигарета, которую он пытался раскурить, — курить он не умел.

— Д-давай не будем спорить, — наконец миролюбиво сказал он, положив руку на плечо Микутскому. — К‑какая мы, к черту, интеллигенция в й‑ее историческом, с‑социальном и этическом понятиях? М‑мы, старик, м‑мастеровые умственного труда. П‑поэтому нам так легко даются и иностранные термины, и родимая матерщина...

Так, вяло переругиваясь, они доплыли до Топорковского причала.

Катер ткнулся боком в бревенчатую стенку. Из рубки вылез длинный костлявый рулевой, взял Микутского за локоть, сказал:

— Ты не сердись на моего моториста. Он парень неплохой, но кой-чего ему не хватает.

Микутский виновато улыбнулся:

— Меня тоже извините.

— Нет, все нормально. Все путем! Держи пятака! — рулевой пожал ему руку.

Бреус с Микутским спрыгнули, обернулись, помахали руками и молча пошли по тропинке в поселок. Бреус впереди, Микутский — на два шага позади.