Страница 16 из 20
Жалко, что Упен-да уезжает за границу. А то бы, знаешь, что я сделала? Я бы не стала удирать с тобой за тридевять земель. Я бы уговорила Упен-да, чтобы он взял меня с собой — жить и работать где-нибудь… Ну хотя бы на чайных плантациях. Да! Для начала подошли бы и чайные плантации. Там я постепенно смогла бы изменить, преобразить самое себя. И я бы никого не бросила: ни отца, ни мать, ни несчастного дядю и, уж конечно, ни Тукуна. Преобразив себя, я бы преобразила и их всех. И даже тех, кто тогда мерзко улыбался, гладя меня по голове. Я бы всех преобразила… все преобразила…
Пока Татия говорила, Шоходеб не проронил ни слова, только время от времени междометиями давал ей понять, что внимательно слушает.
Когда же Татия, выговорившись, умолкла, Шоходеб поцеловал ее в лоб — будто поставил тилак на счастье — и сказал серьезно:
— Очень хорошо! Но ты забыла об одном… — Продолжать не было смысла: Татия крепко спала.
Шоходеб вдруг понял, что он уже не смог бы жить без Татии.
И еще он понял: любовь не заложена в человеке от рождения. Она не предопределена линиями на ладони. Человек должен до любви дорасти и добыть ее для себя.
Любит ли он Татию? В темноте пустого коридора, как бы перед самим собой робея, Шоходеб молча кивнул головой.
А любит ли Татия его? Шоходеб не знал, что ответить.
Хоть он и молод, но ему еще предстоит потягаться с этим стариком.
15
Лодка плывет по реке. Лодка с навесом. Под навесом темно, ничего не видно. Только слышно, как волны бьются о лодку и весла по воде — хлоп, хлоп. Лодка качается на волнах. Глаза слипаются.
Нет, это не лодка качается на волнах. Это мать качает его на руках.
Мой сыночек золотой,
Словно месяц молодой,
Спи, моя отрада!
Кроме мамочки родной,
На земле и под землей
Ничего не надо.
По железной крыше стучит дождь…
Я сынка перед сном причесала,
В колыбели его укачала…
В небе гром гремит — это бог кричит.
Голубок, голубок,
Где же мой сынок?
На охоту пошел,
Ничего не нашел.
Думал счастье найти —
Заблудился в пути
И в яму — бултых!
Нет, это не мать его на руках качает, это он сам идет — и качается, спотыкается. Кто-то хлопает в ладоши. А он спотыкается, но идет.
Топ-топ, я иду,
Ножками ступаю,
Топ-топ, я иду,
А куда — не знаю.
И снова качается колыбель.
На волнах колыбель раскачаю,
Моего малыша укачаю…
На реке волны — будто кобры с раздутыми капюшонами. Волна за волной. Кобра за коброй.
Посмотри-ка, сестра,
Как лиана хитра —
Вокруг дерева обвивается,
Ядовитой змеей притворяется.
На дворе сезам
К земле клонится,
Мама по вечерам
Лакшми[52] молится,
Шиве поклоняется,
В доме прибирается.
«Кто к нам пришел?» — «Мама, это я!»
Прилети, прилети, птичка-попугайчик,
Погляди, погляди, какой у нас мальчик.
«Мама, мама! Попугай зернышки клюет!» Но как птицу ни корми, она все рвется на волю. А в лесу — тьма кромешная. «Мама, мне страшно!» — «Не бойся, сынок, не бойся!»
Вурдалак — мне свояк,
Ведьмы лесные — сестры родные.
Сарасвати[53] поклонимся,
Чернила разведем,
Сарасвати поклонимся
И в школу мы пойдем.
Ма-ма, ре-ка, во-да. Во-да бе-жит. Листок дро-жит.
Дождик, дождик, перестань,
По окну не барабань.
Солнышко, посвети, посвети,
Облако отведи, отведи.
И снова он в лодке, под навесом. Темно, ничего не видно. Только слышно, как волны бьются о лодку и весла по воде — хлоп, хлоп.
Вдруг качка прекратилась. Может быть, лодка пристала к берегу?
Сквозь сон Упен-бабу почувствовал, будто кто-то положил ему руку на лоб. Не открывая глаз, он пошарил у изголовья. Никого. Еще пошарил. Нет, в самом деле никого. Значит, почудилось.
В полураскрытые глаза ударил свет. Уже утро? Упен-бабу рывком поднялся и сел на полке. Нет, еще не рассвело. Это в купе горит лампочка. И все-таки чья-то рука лежит у него на лбу! Упен-бабу провел ладонью по лицу и волосам. Опять никого. Значит, он просто не совсем еще проснулся. Надо бы выпить воды. Он встал, налил воды в стакан и выпил.
Упен-бабу не помнил, когда ушли Татия с Шоходебом. Наверняка после того, как он заснул. Поезд остановился на какой-то станции. Дождь все лил и лил. Но теперь звук был иным, потому что вода ударялась о платформу. Глаза слипались. Упен-бабу потушил свет в купе.
Оказывается, он лег в том самом костюме, который примеривал вечером. Не снимать же его теперь. Глаза сами собой закрываются. Положив голову на подушку, Упен-бабу сразу уснул.
…Во дворе растет священный тульси. От жары все листья на нем высохли. Над тульси подвешена глиняная плошка с дыркой. Из плошки вода — кап-кап, кап-кап. Рядом — подпорки для плетей тыквы, чуть дальше — грядки с огурцами. На бамбуковом частоколе — закопченные кухонные горшки. А на двери кухни молочник записал мелом, сколько ему должны за молоко. У порога дома рисовой мукой нарисованы стопы Лакшми — на счастье.
Нет, это не стопы Лакшми, это на белой ткани красной краской — ступни матери[54]. Старшая сестра вырыла ямку, привораживала жениха, а теперь в этой ямке горит огонь, и на том огне варится в горшке еда для поминок. И вода из плошки капает на засохший тульси — кап-кап, кап-кап.
«Пену[55], посмотри, это божья коровка. Поклонись ей — она приносит счастье». — «А тебе на руку, сестра, сел мотылек — это к свадьбе!»
Под окном цветок цветет —
Скоро ли жених придет?
Эх, жених, женишок,
Проглотил потрошок…
«Пену, давай поиграем в жмурки! Муха-слепуха, кружи, жужжи, кого ухватишь, того держи. Раз, два, три…»
«Пену, поймай мне жучка — стеклянные крылышки. Я крылышки оторву и приклею ко лбу, стану красивой… Пену, сорви мне ягодку! Дареное заберешь — в попрошайки попадешь… Пену, не смотри на меня прищурившись, а то поссоримся… Врун-врунище — крысиный хвостище!»