Страница 40 из 74
Часто оборачиваясь, Слободкин шел, не разбирая дороги, спотыкаясь о поваленные телеграфные столбы, то тут, то там перегородившие узкую улицу, и только очутившись у самой Волги и потеряв из виду окно со стариком, внимательно поглядел вокруг.
В последние дни налеты почти прекратились, но в воздухе, густо перемешанный с бесчисленными и волнующими запахами весны, все еще висел запах гари и смрада. На потемневшем талом снегу лежали длинные полосы рыжего песка, выброшенного из воронок. От этого небо казалось еще более голубым и высоким, облака еще более белыми.
Неожиданно Слободкин столкнулся с маленькой девочкой. Веснушчатая, в рваном, кое-как завязанном на спине платке, она удивленно подняла голову и спросила:
— Дяденька, а где твое ружье?
Если бы она знала, что значит для Слободкина этот вопрос! Он даже вздрогнул и смущенно оглянулся.
— Тебя как зовут?
— Соня.
— Мамка твоя где?
— На заводе. Она завтра придет. А папа не скоро. Он там, — она махнула рукой в неопределенном направлении.
— Куда же ты идешь?
— Я гуляю, я никуда не иду.
Слободкин увидел на груди девочки подвешенный на веревочке ключ.
— Это от дома?
— От дома. Мне откроет дядя Саша. У нас замок тугой.
— А ты есть хочешь?
— Хочу.
Слободкин достал из кармана печеную картофелину — одну из нескольких, которыми снабдил его на дорогу Скурихин. Девочка робко протянула руку, но есть стала сразу же — жадно, прямо с кожурой. От этого губы, нос и щеки у нее сделались такими черными, что веснушки сразу исчезли.
— Что ты так смотришь? — спросила она Слободкина.
— Веснушки твои считаю.
Улыбка на мгновение преобразила вытянутое детское личико.
Слободкин положил в ладошку Сони еще одну картофелину.
— Ешь.
— Это я мамке оставлю. Можно?
— Можно.
— А ты еще придешь?
— Постараюсь…
Слободкин постоял несколько минут, не зная, как закончить разговор, потом, сказав девочке, чтоб ни в коем случае не отходила далеко от дома, попрощавшись с ней, как со взрослой, за руку, пошел своей дорогой.
6
Сергей не узнал завода. Всюду еще были видны следы разрушений, но почти на каждом шагу попадались ему рабочие с носилками и лопатами в руках. Растаскивали завалы, засыпали воронки, ровняли дорогу. Слышался чей-то смех. Где-то сквозь шум работы попробовала было прорваться песня, правда, сил у нее не хватило и она заглохла так же неожиданно, как началась. На покосившемся столбе колотился квадрат фанеры, по которому наискось углем было написано: «Все на субботник!»
— Разве сегодня не воскресенье? — спросил Слободкин каких-то парней, тащивших навстречу ему тяжелое бревно.
— Понедельник! — не очень приветливо отозвался один из них.
— А почему же субботник?
— Почему, почему… Ты что — с неба свалился? Точно, с неба! Васька, это ж парашютист из девятого! Гляди-ка, на пользу пошла больница!
Ребята сбросили с плеч бревно.
— Жив, значит?
— Оклемался.
— Ну, давно бы так. Заждались тебя в твоем девятом. Токарь все-таки.
— Что нового на заводе?
— Бомбить стал меньше. План перевыполнили. Вот и все новости, пожалуй. Ну нам работать пора. Привет!
Ребята подняли бревно. Уже на ходу один из них обернулся и крикнул Слободкину:
— «Крокодил» вон возле главного корпуса вывесили, почитай, все узнаешь.
Сергей еще издалека заметил фанерный щит, в центре которого красовался разрисованный лист ватмана. Ускорил шаг, подошел вплотную. Среди множества рисунков особенно выделялся один: поднявшийся во весь рост крокодил в одной лапе держал букет цветов, в другой отточенные вилы, три острия которых под кистью изобретательного художника образовали букву «Ш» в заголовке — «Шагай вперед к победам новым!» Рядом с рисунком — стихи:
Слободкин с интересом стал рассматривать рисунки. Это были дружеские шаржи на людей, среди которых встречались знакомые ему рабочие, мастера, инженеры. Он узнал братьев Николая и Алексея Грачевых, сборщиков из десятого цеха, ветерана Сергея Сергеевича Степичева — лучшего на заводе регулировщика. И с особой радостью — своего мастера. Внешнее сходство было поразительным, несмотря на то, что худая, тщедушная фигура Каганова превратилась по воле художника в богатырскую, закованную в доспехи средневекового рыцаря. Бок о бок с этим богатырем, гордо подбоченясь, стоял другой — тоже в латах, в кольчуге и шлеме. Стихи, посвященные рыцарям, как и все предыдущие, были написаны красной тушью и выдержаны в приподнятом тоне:
Правда, Слободкин еще не знал, кто такой Ткачев, но человек он, судя по всему, уважаемый. «А может, в нашем цехе работает? Надо будет обязательно спросить у Зимовца или даже у самого мастера».
Почти весь номер «Крокодила» был заполнен веселыми шаржами. Только в самом конце прочитал Сергей несколько ядовитых строк. В них прозой, перемешанной со стихами, говорилось о том, что «ночные смены до сих пор продолжают оставаться узким местом и надо наводить в них строгий порядок». Тут рисунка уже не было, и текст был написан не красной, а черной тушью, очевидно, для того, чтобы подчеркнуть отрицательное отношение редакции к позорному явлению:
«Вот это совсем толково! Молодцы заводские газетчики, — подумал Слободкин, — в сатире кое-что получается. Хвалят наивно, иногда без меры (он опять вспомнил заметку о своих злоключениях у холодильных камер), а стружку снимают неплохо!»
Под всеми рисунками и текстами Слободкину бросилась в глаза старательно выведенная крупным курсивом строка — «Орган парткома завода. Выходит по пятницам». Слободкин удивился: «Каждую неделю выпускают «Крокодил»? Это же здорово! Значит, нормальная жизнь налаживается!»
Сергей зашагал по заводскому двору быстрей. Дойдя до своего девятого, он и вовсе повеселел. Сейчас увидит всех — Зимовца, Каганова, Баденкова. Соскучился без них. И без работы тоже. Кожа на пальцах стала до противности белой и тонкой. «Белоручка! Поглядел бы сейчас на меня кто-нибудь из роты. Кузя или Брага, например! Или, еще того пуще, ротный поэт Калинычев. Что сорвалось бы с его пера? Наверно, что-нибудь вроде облетевшей всю бригаду, но, слава богу, нигде не напечатанной частушки, сочиненной в тот день, когда я побоялся совершить свой первый прыжок с парашютом и был «привезен» обратно на землю».
Слободкин думал сейчас об этом спокойно. Потому что тогда же, вскоре после своего позора, прыгнул все-таки и больше уже никогда не показывал своей слабости. Даже самому себе не сознавался больше, что дрейфит, выходя на крыло самолета. Но Калинычев, конечно, силен! Классика в перелицовку пустил, лишь бы похлеще разделать товарища. Наверняка были бы нынче зарифмованы белые ручки! И опять, конечно, вполне справедливо. Куда денешься? Все воюют, все работают, а Слободкин то ранен, то болен, то лечится, то выздоравливает…
— Ага, попался! — Холодные, цепкие пальцы плотно, как противогазная маска, залепили щеки и глаза Слободкина, запрокинули назад его голову.