Тропа Крысиного короля

Оливер смотрел с сочувствием – она ощущала его взгляд как едва уловимое прикосновение к щеке. В соседнем купе зазвенели бокалы, и два мужских голоса затянули песню – Мия была уверена, что так они сражаются со страхом.

– Иногда я думаю, что для зимних путешествий нужна особенная отвага, – негромко сообщил Оливер. – Когда я ехал к вам, то поезд застрял на несколько часов из-за метели. Вроде бы все мы понимаем, что в снеге нет ничего страшного, но все равно людям в поезде сделалось как-то не по себе. Моя соседка по купе даже увидела какие-то тени за стеклом. Она клялась, что там летали призрачные люди с красными глазами и заглядывали в вагоны.

Это было сказано настолько беспечным и спокойным тоном, что Мия не сдержала улыбки. Увидишь снежную душу, которая летает среди метели в поисках тепла и упокоения, посмеешься над ней, как и положено образованному человеку, и призрак растает. Призраки боятся света и веселого настроения – вот она уже и улыбается, и страхи отступают.

– Не люблю зиму, – призналась Мия, отведя взгляд от окна. Пусть обитатели ночи остаются под ее крыльями. – Даже не знаю, как буду жить на севере, там же столько снега.

Оливер ободряюще улыбнулся.

– Будете варить вино с пряностями, читать сказки у камина и лепить снеговиков. В зиме тоже есть своя красота, можете мне поверить. Вы обязательно ее увидите.

– Вы всегда жили на севере? – спросила Мия, и в этот момент поезд встряхнуло так, словно он налетел на невидимую преграду. Ее шубка сорвалась с крючка, Мию отбросило в руки Оливера, в соседнем купе зазвякала, разбиваясь, посуда, и кто-то визгливо закричал. Поезд содрогнулся снова, откатился назад и остановился. Лампа мигнула, погасла, заставив Мию почти заскулить от ужаса, и снова загорелась.

Поезд стоял среди снегов и тьмы. В оконном отражении Мия видела Оливера, себя и мрак, в котором что-то двигалось.

– Что случилось? – прошептала Мия. Каким-то краем сознания она понимала, что сидит на коленях Оливера, что он придерживает ее, не давая упасть, и это, вообще-то, недопустимо для девушки из благородной семьи, так вцепляться в мужчину – но у нее не было сил, чтобы отстраниться.

– Похоже, это ограбление, – с удивительной невозмутимостью произнес Оливер. – Сейчас по вагонам пройдут лихие господа в масках, соберут деньги и драгоценности, и мы поедем дальше. Правда, сомневаюсь, что в полном составе.

Он говорил так спокойно, словно речь шла о совершенных пустяках вроде покупки булочек в пекарне. Мия читала в газетах об ограблениях поездов – нападавшие убивали всех, кто осмеливался им сопротивляться, а участь женщин, которым не повезло быть хоть немного красивыми, была незавидна. И теперь она…

Оливер осторожно пересадил Мию на сиденье, потянулся к своему пальто, которое сумело удержаться на крючке, и вынул из кармана серебряную губную гармошку. Мия не могла отвести от него взгляда. Почему он держится настолько уверенно и равнодушно? Зачем ему сейчас эта гармошка, когда вагон наполняют лихие голоса грабителей, слышен визг и лязг открываемых дверей и…

Оливер поднес гармошку к губам, и купе наполнила музыка. Простенькая незамысловатая мелодия,знаменитая “Буренка”, песенка пастушка, который играет ее своим коровам – но Мия слушала и чувствовала, как волоски на руках поднимаются дыбом. За легкостью и простотой открывало пасть что-то настолько жуткое, что даже мысль о нем могла свести с ума. Мия хотела было зажать уши, но руки сделались тяжелыми и чужими.

Музыка заглянула в нее, высветила яркой лампой все уголки души, заполнила и потянула к себе. И от этого зова нельзя было отвернуться, нельзя было стряхнуть с разума – он влек, не позволяя даже надеяться на освобождение.

Мелодия сделалась пугающе визгливой. Мие казалось, что лицо Оливера потекло, став мягким, словно вылепленным из воска – и черты плыли, как на огне, сминались и вылепливались во что-то новое: смотреть на него было нельзя, и оторвать взгляд тоже. На стены купе легли горбатые тени, к голосу губной гармошки присоединился тихий стон невидимой скрипки. Оливер толкнул дверь купе и вышел в коридор – с неторопливостью хищника, который идет к жертве и знает, что она не сможет убежать.

Лампа мигнула еще раз. Тени налились чернотой. Теперь мелодия звучала так, словно ее исполнял исполинский оркестр – в этом ревущем гимне не осталось и следа от пастушеской песенки. Голова наполнялась стоном и воем, и Мия услышала, как что-то загрохотало впереди.

У нее хватило сил, чтобы заглянуть в окно. Оливер стоял почти по пояс в снегу возле вагона, не отводя гармошку от губ. Сейчас, когда он оказался снаружи, мелодия сделалась тише и мягче: чей-то призрачный далекий голос уговаривал подняться и идти за ним к кромке леса, к темным стволам деревьев, к мраку покинутых звериных нор и птичьих гнезд.

Из вагона выпрыгивали люди – они двигались так, словно были марионетками, которым переломали руки и ноги. Белые лица, изуродованные ужасом, были обращены к низкому небу, Мия видела, как кривятся губы, то ли в брани, то ли в молитве, как по палитрам лиц разбегаются кровавые ручейки – музыка летела все выше, с ветвей сползали снеговые шапки, тьма поднималась от корней, и люди прорубались сквозь снег к лесу и дальше, дальше, во мрак, который не ведал о том, что есть свет.

Мия не сразу поняла, что поезд медленно, словно не веря в свое освобождение, двинулся дальше. Кто-то прошел мимо купе, кто-то заговорил удивленно и испуганно, какой-то мужчина с истерической слезой в голосе потребовал бренди. Послышался плач – кто-то разрыдался от облегчения, и Мия не могла понять, мужчина это плачет или женщина. Наверно, это был тот, кто хотел выпивки. Оливер, по-прежнему спокойный и невозмутимый, заглянул в купе, проверяя, все ли в порядке, и Мия услышала голос проводника:

– Господи, святые угоднички, чудом спаслись, чудом! Ваша милость, да если б не вы… ох!

– А можно мне горячего вина в честь такого чуда? – поинтересовался Оливер и улыбнулся так, словно ничего особенного не произошло.

– Можно, ваша милость, всего можно! Век будем за вас бога молить!

– Как же нам повезло! – проговорила какая-то женщина, и в приоткрытую дверь купе Мия увидела край темно-сиреневого модного платья. – Если бы не вы, милорд, даже страшно представить. Я вдова, у меня две дочери… о Боже!

Если бы не ее опекун, поезд не пошел бы дальше. Дорожная полиция, которая отправилась бы сюда утром, нашла бы убитых и изувеченных людей, открытые вагонные двери, снег, наметенный в купе. И она, Мия Хиденбрандт, лежала бы на полу сломанной куклой. Крысиный король не причинил бы ей вреда – с этим вполне справились бы люди.

– Вы… – прошептала Мия, и Оливер ободряюще посмотрел в ее сторону, оценил состояние и добавил:

– Моей спутнице горячее вино тоже не помешает. Она испугалась.

– Сию секунду, ваша милость! – бодро откликнулся проводник, и каждая нотка в его голосе так и кричала о том, как он рвется отблагодарить своего спасителя. – Все в лучшем виде устроим, за счет управления железных дорог!

Оливер кивнул проводнику, вошел в купе, и Мие захотелось сделаться маленькой, как божья коровка – чтобы он не смотрел на нее, чтобы губная гармошка не поднималась к губам, и музыка не пробуждала в душе неукротимое желание идти куда-то сквозь снег и тьму, идти и не останавливаться, и не понимать, что сброшенное тело осталось далеко позади, и больше нет ничего, кроме зимы и смерти.

Мие вдруг привиделось подземелье. Темные коридоры, ведущие из ниоткуда в никуда, волглые ступени, змеистые корни – и мелодия, которая вела все глубже и глубже во мрак, туда, где нет ни жизни, ни надежды. Мелькнуло чье-то лицо – бледное, суровое, безжалостное, и Мия почувствовала, как притихший было озноб вновь поднимает голову.

Она тряхнула головой, отгоняя видение. Поезд набирал скорость. Рядом с железной дорогой мелькали леса, и Мие казалось, что среди стволов мечутся тени. Должно быть, те грабители до сих пор слышат музыку, которая ведет их по сугробам и постепенно погружает в мертвый сон. Проводник принес высокие бокалы с подогретым вином с пряностями, Мия сделала глоток и не почувствовала вкуса. Словно ключевой воды отпила. Оливер неторопливо вино, смакуя каждый глоток, крутил в пальцах губную гармошку, и Мие казалось, что она никогда не сможет произнести ни слова. Лицо ее опекуна по-прежнему было похоже на маску, из-за которой на Мию смотрело то, что не имеет отношения ни к людям, ни к жизни.