Страница 41 из 76
Но люди крадут и губят |друг друга. Никто из них, разумных, не хочет жить в бедности. От нее устают. Как нудно, как скучно и как унизительно быть бедным. Это — серая мгла… А жизнь одна, девочка…
Доли попыталась перебить его, но он властным жестом руки остановил ее. Фолсджер говорил без злобы, без гневного пафоса. Словно рассказывал обыденную забавную историю. Но ее-то обмануть было нельзя. Она видела и чувствовала, как в нем вскипало все так или иначе перегоревшее.
— И ты, и я, и все, кого не спроси, — продолжал Бен, — знают: «Укравший грош, стянет и быка». Однако никто и нигде, разве только дома, — не говорит, кто же является главным вором. К этому каждый рано или поздно приходит сам… Во всяком случае, я не припозднился.
Доли протянула через стол руку и мягко накрыла его ладонь. Благодарный ей за то, что она поняла его, Бен искренне засмеялся.
— Спасибо, малышка. Но это лишнее.
Доли отпивает из фужера.
— Отменное вино, — говорит она.
— Его подают только здесь… Как видишь, я не забыл твоих вкусов. Сухое. Самое лучшее, — похвастал он.
— И Терье тоже крепче сухого ничего не пьет.
— Он у тебя большой оригинал, — иронизирует Фолсджер.
— Не язви. Так оно и есть… Ты знаешь, чем он занимается?
— Химией.
— Вот и нет, — торжествующе заявляет она, — Временем.
— Чем? Чем? — переспрашивает Фолсджер.
Доли повторяет внятней. Озадаченный Фолсджер сосредотченно чешет затылок и с разочарованной миной на лице тянет;
— А я то думал вынашивает план вселенского восстания.
Доли, задетая за живое, хмурит брови.
— Извини, малыш, но я действительно никак не могу врубиться.
— Издеваться легче, чем понять, — горячо говорит она. — Ну ответь мне, что такое по-твоему Время? Как ты его понимаешь?
— Просто. Без всяких заскоков, — пожимает плечами Бен.
— Ну, ну, — подталкивает она его.
— Пожалуйста… Мы здесь вдвоем сколько времени? — Бен смотрит на часы, — 35 минут. Не виделись мы еще больше — четыре месяца… Прошлое мое составляет 36 лет. Это — время? — спрашивает Бен и сам же отвечает: — Время!.. — затем широко улыбнувшись добавляет:
— Будущее какое-никакое, вероятно, все-таки будет у меня. Тоже время… Потом утверждают: время — вечно. По мне же, если я кончусь, это не будет иметь никакого значения. Еще говорят: время летит, бежит, тянется. Однако, как я полагаю, торопимся или медлим мы сами, а время преспокойненько стоит на месте… Выучиться, вырасти, состариться, построить, преодолеть, покрыть расстояние, сделать шаг, одним словом, все требует времени…
— Все погружено во Время. Все находится во Времени, — подхватывает она. — Не так ли?
— Наверное, — соглашается он.
— Мы ощущаем жизнь, пока находимся в пространстве, заполненном Временем, и пока чувствуем его в самих себе. Люди же, так уж повелось, либо совсем не задумываются о его значении в их жизни, либо задумываются постольку поскольку. Весьма упрощенно. Как ты и я до недавних пор. Но каждый из нас жив, пока живо в нем чувство Времени… Лишь со смертью мы теряем это чувство…
— Как и любое другое, — парирует Бен. — Мертвого не мучают никакие ощущения — ни голода, ни холода.
— Да, но все эти понятия из области конкретной физиологии и морали. Они вторичны. Не было бы жизни, не было бы и чувств. Они что-то значат для человека, пока он существует в пространственной среде времени, производящей его на этот свет со своим присущим только ему временем. И всю свою жизнь ход личного времени, заложенного в нем изначально, неразрывно связан с пространством времени, в котором он пребывает… Каждый человек ощущает в себе целый мир. Загляни в себя и ты сможешь сказатъ как сказал один из неизвестных мудрецов: «Я — царь, я — раб, я — червь, я — бог…»
— Почему неизвестный? — возразил Фолсджер. — Это сказал большой русский поэт Державин.
Доли с удивлением уставилась на него. Хотела что-то спросить, но, махнув рукой, продолжила:
— Может быть. Не знаю… Я о другом. О том, что каждый из нас найдет в себе все — и великое, и ничтожное. Но в необыкновенно просторном промежутке этом люди проявляются по-своему, живут и смотрят на мир тоже по-своему. Время каждого — это в каждом случае свой, неповторимый образ жизни, мыслей, восприятий… Многолико Время в каждом в отдельности, но едино оно в нашей Вселенной…
Может быть, это не мое дело, но мне не приходилось в литературе сталкиваться с гангстерами-интеллектуалами. Преступник — он и есть преступник. И надо показывать его черную, низкую душонку, а не идеализировать…
Как было бы просто, если бы человечество делилось на узколобых со свирепым взглядом — преступников и противоположных, им людей со светлым челом, кротким и мудрым выражением глаз. И даже в таком идеальном случае находятся люди с патологическими признаками. Но патология не правило, а исключение из него…
«…Человек многозначен. Это микромир со своим Пространством-Времени. Человечество никогда не избавится от преступлений и преступников, пока не познает Пространства-Времени — Общее и Индивидуальное, — а познав, не научится воздействовать на него. Себе во благо…»
На мой взгляд, преступник—продукт несовершенства Человечества и создаваемых им обществ… Интеллектуальность его (некоторых из них) только подчеркивает этот общий порок…
Что касается Фолсджера, насколько я знаю, он учился в университете. И потом, кто сказал, что интеллигентность — это только образованность. При определенной грамотности ей достаточно природного ума…
Посмотрев на задумавшегося Фоледжера, Доли засмеялась.
— Вот откуда проистекает несовершенство человечества. И вот почему Терье говорил, что все политические революции — пшик. Чтобы сделать революцию в умах, небходима революция умов. Здравых умов.
— Скучно станет жить на белом свете. Кругом все правильные, положительные, монотонные… — задумчиво произносит Бен.
— Это исключено, — категорически заявляет Доли. — Жизнь будет не менее многогранной и интересной, но на уровне совершенного человека.
— Откуда тебе знать?
— Тут особых знаний не требуется.
Фолсджер пожал плечами. Все-таки определенная подготовленность необходима. Ему легко сейчас потому, что жена в первый же год их совместной жизни заставила его учиться. Наняла прекрасных педагогов, сумевших в короткий срок натаскать его и пробудить вкус к учебе. Затем два года, причем успешно, изучал филологию и историю на политическом факультете Хьюстонского университета.
Вот сейчас, положим, он ошарашил Доли знанием стихов Державина, хотя мало что знал и о нем и его творчестве. Приведенные ею строчки он встретил в «Египетских ночах» Александра Пушкина. Они шли эпиграфом к одной из главок. Всего четыре фразы, а Бен, помнится, не один день ходил под их впечатлением…
«Я — царь, я — раб, я — червь, я — бог». Такое мог написать гениальнейший из людей… Странно сейчас об этом вспоминать, но занятия в библиотеке он находил увлекательными и предпочитал их бизнесу. Смешно подумать.
Не верящий ни в черта, ни в бога Фолсджер с годами все чаше и чаще склонялся к мысли о том, что над миром витает некая фатальная сила, которая из непонятного «вне» управляет людскими жизнями. Она, та самая сила, непостижимым образом воздействует на любого человека, вертит и крутит им, как хочет. И человек не в силах противостоять ей. Хочет, а не может. Так как не знает этой силы…
Умный, понимающий, он просчитывает варианты того или иного дела, предвидит даже, что тот или другой шаг не следует предпринимать, но… Не зря появилась поговорка: «Если бог хочет наказать, он лишает ума». На него, на человека, находит какое-то затмение и он делает так, как не надо… Случается, правда, и наоборот. Не видит ни одного варианта выхода из отчаянно трудного положения. И вдруг, по ходу дела, по так называемому наитию, нащупывает его и вылезает сухим из воды…