Мои шальные дяди

Андрей Николаевич, ничего ему не ответил, а продолжил поднимать Ивана Петровича. Отец не ожидал такого игнорирования, со всей дури грохнул по столу своим кулачищем, заставляя посуду зазвенеть, а нас с мамой нервно вжать головы в плечи. Мы вроде бы уже и привыкли к этим вечерам в компании, но до сих пор реагировали на его ярость нервно дергаясь. Вспышка не произвела на психолога ровным счетом никакого действия. Не знай его, я решила бы что он глухой! Все разом замолчали только один Андрей Николаевич, как ни в чем не бывало продолжил давать указания Марии Тимофеевне по подъему ее мужа, сохраняя добродушность и ровность в речи.

Моему отцу совершенно не понравилась такая демонстрация непослушания, и на его фиолетовом лице начали проступать белые пятна гнева. Он снова грохнул уже двумя кулаками по столу, и пронзительно гневно взглянул на всех, а потом как заорет во всю мощь рванной глотки мешая слова с отборным матом:

– Я сказал молчать, в моем доме!

– Вы вообще к кому обращаетесь? – спросил Андрей Николаевич, наконец посмотрев в его сторону.

– К тебе! К кому же еще? – ответил отец и между каждым его словом стоял мат.

– Послушай мужик, – психолог нахмурился, но не отреагировал на агрессию. – Если ты так продолжишь пить, то скоро переедешь на кладбище! И в мире станет на одного грязного алкаша меньше. И чище.

Сказать, что мой отец пришёл в неописуемую ярость, значит ничего не сказать. Он вскочил на ноги, схватил с полки на стене разделочный нож для мяса и начал размахивать им перед носом враз побледневшей обернувшейся соседки и психолога.

Андрей Николаевич продолжил тащить едва дышавшее перегаром тело Ивана Петровича, дальше. Даже не вздрогнул. Только голос его стал более громким и твердым, наверное, чтобы слышали его лучше.

– Если ты ублюдок, сейчас же не уберешь нож. Я клянусь, очень скоро ты окажешься на скамье подсудимых. И не только по делу об угрозах, но также по статье о нападении и принуждении гражданских лиц к действиям, угрожающим их жизни и здоровью.

За дверью он сгрузил тело Ивана Петровича на хрупкие плечи мамы и руки Марии Тимофеевны, и обернулся. Их взгляды вонзились, врезались друг в друга. Обычно мама выбегала из комнаты, а Андрей Николаевич стоял на месте, и никуда не девался. Я замерла, прижавшись к стене в зале с ужасом и восхищением наблюдала за ними. Отец сдался первым. Он убрал нож на полку и рухнул на стул, опустив глаза, и налил себе новую порцию водки.

– А теперь, вот что я скажу, – произнес психолог, бросив взгляд в мою сторону, а затем снова на моего отца. – Раз в моем ведении оказался ребенок из неблагополучной семьи с пьющим и буйным отцом, я буду следить за тобой. И днем и ночью. Не только я, но и наш участковый.

Отец вскинулся на него и тут же погасил гнев, смотря на Андрея Николаевича тяжело исподлобья.

– И, если до меня дойдет, хоть одна. Хоть одна маленькая жалоба! Хоть от кого. Я сделаю все, чтобы тебя вышвырнули отсюда. Поверь, власти у меня хватит на любого генерала в этой стране. Не смотри, что я не при пагонах.

Он развернулся и ушел. А отец в тот вечер больше не буянил, отпустил своего второго собутыльника в номер, и когда тот уполз, сам пошел наверх и завалился спать.

Глава 2

За летом пришла мокрая осень с холодными сырыми ветрами. Туристический поток иссяк, и мама не знала, на что жить дальше. Она пристроилась поломойкой на подработку в школу при содействии Андрей Николаевича, но этого нам не хватало. Тогда она нашла еще место, а заботы по дому целиком легли на мои плечи. Несмотря на то, что у нас не было постояльцев, сам дом и хозяйство съедали все свободное от школы время.

Но нас мучало не безденежье, а вина. Соседи перестали здороваться с нами и косились в нашу сторону с вящим осуждением. К концу осени стало ясно, сосед Иван Петрович скорее всего не увидит нового года. Та попойка сказалась губительно на его здоровье, он слег и с каждым днем бедному становилось все хуже и хуже.

В последние дни ноября, снег опустился на землю плотным одеялом до конца зимы. Местность поменяла окрас на серо-мглистые цвета. Все чаще ревели вьюги. Солнце перестало радовать яркими лучами. Отец как обычно шатался неизвестно где в легкой куртке, и казалось, его не берет ни мороз, ни холод. Смотрелось так, будто он не мерзнет. Его мучал жар. Сколько я к нему не притрагивалась, он казался пышущим огнем, точно у него температура. На его голове появилась лишь кепка. С тех пор, как он схлестнулся с психологом, он стал брать с собой на прогулки складной нож. Однажды он объяснил мне, что нож длинной в четыре человеческих пальца способен достать сердце человека. Его нож был в два раза больше.

В то утро он сказал, что вернется к обеду. Раньше обычного. Я решила, наверное, из-за погоды он сократил время прогулки. Он вышел из дома. Хорошо было видно через окно, как валит пар от его тела и изо рта. Он выдохнул с матом ругань на мерзкую погоду, спустился с крыльца, и, фыркая на ветер, ушел по своим делам.

Мама была на работе. У меня отменили занятия в школе. Так что я управилась с делами по дому и накрыла в столовой для отца, надеясь, что мне не придется столкнуться с ним лишний раз за сегодня нос к носу. В дверь неожиданно позвонили и спустя пару секунд, на пороге стояла женщина. Я никогда раньше не видела ее в нашем поселке.

Она была с мороза, под красными скулами угадывалась необычная бледность. Это подчёркивалось её черными волосами, из-за ветра те торчали по сторонам меховой шапки. Цыганка, как подумалось мне, потому что в одном ухе у нее висела огромная золотая серьга калачи со сканью. Одета она была в меховой полушубок, но вот юбка у нее была в пол. На военного человека она ничем не походила, а во взгляде и в том, как она смотрела, ощущалось что-то строгое, жесткое. Он цеплял изнутри. Мы поздоровались.

– Что вы хотите? – спросила я, стараясь разглядеть по косой в окно машину, или хотя бы чемоданы на крыльце.

Напрасные ожидания.

– Я вижу, что у вас не ресторан. Знаю, что это гостевой дом. Можно мне чашку чая, – спросила она, снимая перчатки, и доставая из кармана небольшой сумочки сотню. На ее руке отливал черным лаком безупречный маникюр, ногти были длиннющими и ухоженными.

Сотне я, конечно, обрадовалась. Все карманные деньги я отдавала маме, из-за элементарной нехватки продуктов. А еще требовалось платить по счетам и покупать вещи по хозяйству. Пусть сотня и не великие деньги. Но как же будет здорово потратить ее на себя. Я проводила незнакомку в зал, указав на ближайший стул. А сама собралась на кухню поставить чайник. Она не стала раздеваться и я решила, что она замерзла и согревается.

– Подожди, – сказала она, разглядывая меня. – Подойди ко мне.

Я послушно подошла.

– Ты накрываешь обед для генерала Жела? – она указала на сервированное место отца.

На скатерти стояла пустая плоская тарелка, ложка, вилка, нож, а также блюдце с хлебом и небольшой графин с водкой и рюмка.

– Нет, – ответила я с удивлением, от того, что поняла значение слова «Жел». Это ветер. – Я не знаю никакого генерала Жела. Стол накрыт для моего отца. Но если вам интересно он бывший военный.

Незнакомка усмехнулась и принялась разглядывать меня вновь, с любопытством.

– А знаешь, – она улыбнулась мне. – Это совершенно ничего не меняет. У него шрам во все горло, и он невероятный грубиян, когда напивается. Руки он не распускает, но вот компанию в хорошей драке составить может, а когда трезвый молчит, как истукан. У твоего же отца тоже есть шрам. Точно?

Я кивнула, раздумывая, не уже ли эта женщина приятельница моего отца? Он сам странный, приятели у него такие же.

– Вот я хочу узнать, живет он тут или нет, – продолжила женщина. – И где он сейчас?

– Он ушел по делам, обещал вернуться к обеду, – сообщила я, включая чайник и наливая заварку в кружку.

– И часто он уходит, по делам?

– Каждый день.

– И скоро вернется? – спросила она, беря из моих рук дымящийся напиток.