Страница 85 из 87
Колокола собора зазвонили, отмечая начало церемонии. Из широких двустворчатых дверей в Ла-Монеду направилась процессия во главе с Баратой, облаченным в зеленую сутану. Рядом — совсем рядом — на гнедом коне ехал Лагаррета, держа в руках золотой крест с портретом святого Геге. За ними шли священнослужители и военные. Толпы фанатиков давали им дорогу, сдерживаемые солдатами в масках — подражание знаменитой улыбке Виуэлы. Выстрелы, фейерверки. Группа детей несла крест XIII века, еще не обретший своего портрета. Отовсюду неслось одно и то же слово:
— Святой! Святой! Святой!
Барата, Лагаррета и дюжина священников вошли во дворец. Дверь в гостиную была открыта. В центре, на носилках, с ног до головы прикрытый зеленой тканью, покоился труп, демонстрируя озаренное улыбкой деревянное лицо. Генерал в беспокойстве поискал глазами паяца. Из-за церемоний у него не оказалось времени, чтобы расправиться с этим неудобным свидетелем. Но какая разница! Ведь это — всего лишь ничтожный паяц. Скажи он правду, и фанатичный народ тут же разорвет его на части. Лагаррета, как и все прочие, преклонил колена и прочел «Отче наш», заменяя «Отче» на «Святой Геге». Выпрямившись, он одновременно с кардиналом — это решение было принято после бурного спора — направился к телу. Взяв за края савана, оба потянули его и сдернули. Леденящая душу тишина, затем крики негодования и ужаса. Тело, сплошь покрытое гнойниками и язвами, — почти бесформенная масса, — было зримым образом Зла, адской деградации человека, символом всего самого порочного и чудовищного. Вид его немедленно вызывал тошноту и головную боль. Мраморная челюсть, по контрасту, подчеркивала всю ложь и лицемерие «святого». Мечты Лагарреты рухнули. Все потеряно. Нет незначительных врагов. Измена простого паяца отняла у него власть и будущую империю. Никогда он не станет диктатором, не покорит Южную Америку, никогда не бросит голодные орды против Соединенных Штатов и всего мира. Никогда Барата не станет папой.
Со стороны носилок послышался смех. Он усиливался с каждой секундой. Все в страхе попятились. Из-под носилок выбрался паяц, поднял всю эту гниль, легким прыжком очутился на балконе, пинком распахнул дверные створки и выставил тело президента на обозрение всего народа. Лагаррета достал пистолет и прямо здесь, перед притихшим морем зеленых рубашек, вогнал обойму в паяца. Сделав последний в жизни шаг, тот рухнул на площадь, не расставаясь с трупом. Новость разошлась в мгновение ока. Геге — не святой! Он насквозь прогнил, точно дьявольское отродье! Факелы потухли, и кое-кто уже проклинал этого мошенника Барату.
Кардинал, крысиными глазками поглядев на своих приспешников, отшатнулся и пронзительно засвистел, словно в него и вправду вселился дьявол. Он был твердо настроен продолжать эту игру, пока не станет неинтересен никому. Его щедро окропили святой водой и понесли в монастырскую келью, откуда он, вполне возможно, не выйдет уже никогда.
В городе начались беспорядки. Генералы, мигом разжаловав Лагаррету, объявили осадное положение. Дворцовая гостиная опустела.
Сидя в углу, лишенный знаков отличия, Лагаррета прислушивался к гулу катастрофы. Неважно: он потерял все, и даже последний нищий вправе его презирать. Приставив пистолет к виску, он спустил курок. Но выстрела не последовало. Все пули остались в теле паяца. Экс-генерал выбросил пистолет через балконную дверь. Что делать, он не знал. Так он и сидел, внимая сиренам, призывам сохранять порядок, выстрелам, топоту преследуемых горожан, скрежету танковых гусениц и неумолчному шуму вертолетных винтов. Когда настало утро, Лагаррета глухо зарыдал.
Эма и Эми, ступая на цыпочках, босиком, с гитарами на плече, подошли к нему, вручили поднос с монетами и принялись переодевать в паяца Пирипипи.
Непомусено Виньяс ошеломленно замигал, все еще объятый ужасом. Упав в жерло вулкана, он лишился сознания и теперь мало-помалу выходил из оцепенения. Из отверстия размером с кулак лился свет. Сумрак был не слишком густым, так что Виньяс мог видеть стенки мешка, куда попал по воле случая, шершавые, как шкура носорога. Он пощупал их. Лава, ясно как день. Все понятно: он провалился в холодную корку на раскаленной поверхности, и эта корка затем сомкнулась вокруг него, предохраняя от жара. Аллилуйя! Виньяс поцеловал грубую стенку со всей возможной преданностью и, считая свое спасение делом решенным, прыгнул, чтобы достичь отверстия. Оно оказалось, однако, слишком высоко; от падения корка сотряслась. Под ногами у Виньяса пылала огненная масса. Смерть от голода? И никто об этом не узнает? Какая несправедливость! Закричать? Войско из рабочих, несомненно, уже далеко. Молиться? Но он всегда верил только в Поэзию. Какой-то предмет привлек его внимание. Перо! Он напишет оду Вулкану на поверхности засохшей лавы. И Виньяс уже приготовился вывести «О» — традиционное для него начало, — но перо проткнуло мешок насквозь. Тот содрогнулся. Три пряди дыбом встали на голове поэта, и он поспешно вынул перо. На кончике его капелька магмы шипела, словно кобра, издавая серный запах. Виньяс подался назад, встретив на своем пути выгнутые стенки пузыря, который весь заплясал и запрыгал в огненном море. Позеленевший Виньяс трясся вместе с ним, пытаясь найти продолжение для своей оды. «Великий Ренко»? Или лучше «Могучий»? А почему бы не «Священный» — чтобы умилостивить вулкан? Но тот не позволил ничего сочинить, издав мощный всасывающий звук. Стенки мешка сошлись, образовав узкую трубу. Поэт вылетел наверх со скоростью снаряда, преодолел двадцатиметровую завесу из черных туч и приземлился на краю кратера, перед бывшим товарищем. Вальдивия заорал от испуга и забился в руках Виньяса: тот крепко сжимал его — не столько из дружеских чувств, сколько из опасения свалиться обратно. Гора содрогалась все сильнее. Вверх полетели камни.
Друзья цеплялись один за другого: кто послужит щитом? Извержение становилось угрожающим: лава пошла пузырями. Оба ждали взрыва. Однако озеро магмы всосалось внутрь кратера, откуда выплеснулась морская вода — возможно, полость в горе доходила до океана. Землетрясение прекратилось. Вода принесла с собой стальной кейс, обросший ракушками.
Непомусено Виньяс помахал пером, которое забыл выкинуть.
— Видишь силу моего поэтического дара? Достаточно мне сказать «О», чтобы земля… — Тут Вальдивия вырвал у него перо и бросил в кратер.
— Все! С поэзией покончено! Нерунья и Виньяс — оба мертвы!
Непомусено хотел что-то сказать — возразить, — но внезапно постиг беспощадную действительность: у него нет ни будущего, ни имени, ни друзей. ни песо.
— Я знаю, о чем вы думаете. У вас остался я, верный помощник, хромой Вальдивия. Я давно уже простил вас. Имя? Их миллионы, выберите любое. Состригите свои пряди, отпустите бороду — и никто вас не узнает. Будущее в наших руках! Но подождите, что это? Посмотрим, что нам принес вулкан.
Он открыл кейс: блеск золота ослепил обоих.
— Поглядите, здесь на слитках надпись: «Собственность Геге Виуэлы». Без разницы! Мы переплавим их. Этого хватит, чтобы спокойно прожить всю оставшуюся жизнь. Вы так не считаете, компаньон Виньяс?
— Именно так я и считаю, компаньон Вальдивия!
— А если, пока тут побеждает революция, мы совершим туристическую поездку в Боливию? Граница отсюда в двух шагах. Я тряхну стариной и сделаю два фальшивых паспорта.
— Отлично.
— А еще с этим золотом можно найти двух индианок, которые за скромную плату будут обслуживать нас по полной.
— Зачем двух? Разве мы не компаньоны? Разделим одну на двоих. Не стоит все усложнять.
— Правильно!
И они обнялись. Затем, мурлыча каждый свое и посмеиваясь, взялись за изготовление ручных носилок для переноски кейса.
Все ждали, что Белая Змея взберется по семи ступенькам, выдолбленным в деревянном идоле, — его украсили ветками магнолии — заговорит на забытом языке, вступит в беседу с Верховным Существом, воспарит ввысь. Но Мачи поставила тело Американки на колени перед первой ступенью. С языком, прикрепленным к дереву колючкой, она впитывала мудрость старого божества. Четыре дня она не принимала ни воды, ни пищи. Четыре дня гуалы водили вокруг нее хоровод, наблюдая за священнодействием, распространяя в воздухе едкий запах пота. Обнаженные воины все убыстряли свои движения, не смыкая глаз ни на секунду. А дальше, в лесах и долинах, пели и танцевали два миллиона индейцев. От топота их сандалий дрожала земля. Сидя на корточках вокруг Реуэ, локоть к локтю, сражаясь со сном, Лаурель, Боли, Толин, Акк, Хумс, Деметрио, Га, а также Карло Пончини, присоединившийся к группе, когда Зум занял его место, ожидали захода солнца и начала преображения.