Страница 13 из 80
Думаем:
— Похоронить там же, в Болшеве.
— Дать завтра в газету следующее известие: «ЦК ВКП(б) извещает о том, что кандидат в члены ЦК ВКП(б) Томский, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами, 22-го августа на своей даче в Болшеве покончил жизнь самоубийством».
Просим сообщить Ваши указания».
Сталин одобрил текст сообщения для печати. В тот момент он еще не знал, что самоубийство Томского положит начало интриге, окончившейся смещением Ягоды и назначением Ежова на пост наркома внутренних дел. Тут сыграло свою роль предсмертное письмо Михаила Петровича, найденное на столе в его дачном кабинете. Томский просил: «Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба — не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ними не входил, никаких заговоров против правительства я не делал… Не верь клевете и болтовне перепуганных людей… Не забудьте о моей семье…» А в постскриптуме писал: «Вспомни наш разговор в 1928 году ночью. Не принимай всерьез того, что я тогда сболтнул — я глубоко в этом раскаивался всегда. Но переубедить тебя не мог, ибо ведь ты бы мне не поверил. Если ты захочешь знать, кто те люди, которые толкали меня на путь правой оппозиции в мае 1928 года, — спроси мою жену лично, только тогда она их назовет».
Разговор, на который ссылался Михаил Петрович, происходил на даче Сталина в Сочи после обильного застолья. Юрий Михайлович Томский вспоминал: «Был чей-то день рожденья. Мама со Сталиным готовили шашлык. Сталин сам жарил его на угольях. Потом пели русские и революционные песни и ходили гулять к морю». В тот роковой майский вечер все много выпили, и особенно Томский. И спьяна наговорил Кобе много лишнего. 1 октября 1936 года Ежову докладывали: «Не кем иным, как ближайшими доверенными людьми и помощниками Н. Бухарина и М. Томского — А. Слепковым, Д. Марецким и Л. Гинзбургом, распространялся еще осенью 1928 года белогвардейский рассказ о том, что «мирный» Томский, доведенный якобы до отчаяния тов. Сталиным, угрожал ему пулями…» Бухарин же в своем заявлении на Пленуме ЦК 7 декабря 1936 года, оправдываясь, почему не сообщил Сталину о «террористических намерениях» Томского, утверждал: «Во время встречи Томский был в абсолютно невменяемом состоянии. Сообщать Сталину дополнительно о том, что Томский говорил тому же Сталину, было бы по меньшей мере странно. Я не придал значения угрозе Томского. Но, по-видимому, и сам т. Сталин не придал ей значения большего, чем пьяной выходке».
Тут Николай Иванович ошибался. Иосиф Виссарионович ничего не забывал и ко всему прислушивался. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Сталин поверил, что оппозиционеры хотят его смерти. С этого момента троцкисты и бухаринцы были обречены на физическое уничтожение.
Томский знал, что слов о пулях Коба не простит. И поспешил добровольно уйти из жизни, когда понял, что вслед за Каменевым и Зиновьевым настала его с Бухариным и Рыковым очередь.
А сведения, содержавшиеся в постскриптуме предсмертного письма Томского, Сталин использовал на полную катушку. Существует версия, что Ежов направил к вдове Томского Марии Ивановне начальника секретно-политического отдела НКВД Г. А. Молчанова (Георгий Андреевич Молчанов при Ягоде занимал ключевой пост начальника секретно-политического отдела, через который проходили все агентурные донесения; расстрелян в 1937 году в особом порядке, без суда). Но Молчанову она отказалась назвать людей, упомянутых в постскриптуме. Тогда с Марией Ивановной встретился Ежов. Младший сын Томского Юрий уже в 1988 году вспоминал: «В ночь на 23 августа на дачу в Болшево приехал Ежов. Он долго беседовал с матерью и сказал ей, что захоронение предполагается у Кремлевской стены. Утром 23 августа матери передали по телефону, что захоронение произойдет на кладбище Новодевичьего монастыря. Через некоторое время было сообщено, что захоронение будет произведено временно на Болшевском кладбище. Тело отца было забальзамировано. В день похорон у дачи скопилось очень много народу. Срочно кем-то было принято решение о захоронении Томского на территории дачи. Позже его тело ночью было вырыто. Имеется ли где-нибудь его захоронение, мне узнать не удалось».
Этот рассказ выглядит красивой легендой о том, как статус покойника в течение суток стремительно понижался — от претендента на погребение у Кремлевской стены до обитателя безымянной могилы неведомо где. Но Ежов никак не мог обещать вдове торжественные похороны на Красной площади — для опального директора ОГИЗа даже в случае естественной смерти, а не самоубийства это было явно не по чину. Тем более Ежов прекрасно знал решение Политбюро. Может быть, и насчет встречи матери с Ежовым память подвела Юрия Михайловича? Ведь сохранилось письмо Марии Ивановны Ежову, датированное 27 октября 1936 года, где никак не упоминаются их встречи и беседы.
В письме Сталину Томский сказал и о другом своем письме: «Я признаю, что у меня великие провинности перед партией — о них написано в письме (неокончено — в ОГИЗе)». Оно так до сих пор и не обнаружено. Юрий Томский вспоминал, что это письмо они с братом Виктором и заместителем отца Броном изъяли из сейфа Томского в издательстве и передали в ЦК Ежову. Николай Иванович прочел письмо и восхитился: «Ай да Мишка, молодец! Это документ огромной важности и будет жить в веках». И обещал, что ни один волос не упадет с головы родственников Томского (его слова оказались пустым звуком). Скорее всего, именно в этом письме содержались прямое указание на связь Ягоды с правыми и, может быть, еще какие-нибудь компрометирующие данные на Рыкова или Бухарина. Михаил Петрович наивно рассчитывал, что, закладывая других, спасет от репрессий свою семью. Сталин и Ежов с избытком отблагодарили за его откровенность и вдову, и детей. Старшие сыновья Томского Михаил и Виктор были расстреляны. Младший сын Юрий и жена Мария Ивановна получили по 10 лет лагерей. Мария Ивановна умерла в ссылке в Сибири в 1956 году. До реабилитации дожил только Юрий Михайлович.
Одна встреча у вдовы Томского с Ежовым действительно была, но не в первые дни после самоубийства мужа, а несколько месяцев спустя. 23 февраля 1937 года, выступая на Пленуме ЦК, Ежов заявил: «На днях жена Томского, передавая некоторые документы из своего архива, говорит мне: «Я вот, Николай Иванович, хочу рассказать вам один любопытный факт, может быть, он вам пригодится. Вот в конце 1930 года Мишка… очень волновался. Я знаю, что что-то такое неладно было. Я увидела, что приезжали на дачу Васи Шмидта (бывшего зампреда Совнаркома, близкого к Рыкову, Бухарину и Томскому. — Б. С.) такие-то люди, он там не присутствовал. О чем говорили, не знаю, но сидели до поздней ночи. Я это дело, говорит, увидела случайно. Я почему это говорю, что могут теперь Васю Шмидта обвинить, но он ничего не знает». Я говорю: «А почему вы думаете, что он ничего не знает?» Потому, что я на второй день напустилась на Томского и сказала: ты что же, сволочь такая, ты там опять встречаешься, засыпешься, попадешься, что тебе будет?» Он говорит: молчи, не твое дело. Я с ним поругалась и сказала, что я еще в ЦКК скажу. Потом пришел Вася Шмидт, я на него набросилась: ты почему даешь квартиру свою для таких встреч? Он страшно смутился и говорит: я ни о чем не знаю. Вот она какой факт рассказала. Таким образом, это не только показание этого самого Шмидта, но это совпадает и с тем разговором, который у меня с ней был при встрече».
По всей вероятности, когда младший сын Томского говорил о беседе матери с Ежовым, он имел в виду именно эту, февральскую встречу: за давностью лет память переместила ее на день после отцовского самоубийства. Трудно отделаться от впечатления, что Николай Иванович исказил то, что на самом деле говорила вдова Томского. Вряд ли Мария Ивановна действительно подозревала супруга в антисталинском заговоре. Да и в том, что Томский и его товарищи по партии встретились на даче Шмидта в отсутствие хозяина, никакого криминала не было. А вот когда Ежов упомянул «таких-то людей», он вполне мог иметь в виду и еще остававшегося на свободе Ягоду О его тесных контактах с правыми Николай Иванович знал из письма Томского, адресованного ЦК.