Золотая скрижаль

Еркин сел на пол и начал играть на домбре. Манул встал рядом, покачивая головой в такт музыке и готовясь к танцу. Сначала он медленно приподнялся на задние лапы, а потом, полностью отдавшись музыке, закружился в танце, подпрыгивая и изредка грациозно покачивая всем своим грузным телом и ловко вертя передними лапами в такт музыке.

Эмир смеялся от души.

— Твой танцующий кот напомнил мне придворного льстеца. Тот так же ловко подпрыгивает и извивает свое жирное тело в надежде получить мою благосклонность.

— А теперь ответь, мальчик, сколько ты хочешь за своего кота? Я щедро заплачу.

У Еркина екнуло сердце, и он побледнел.

— О великий эмир, — сказал он дрожащим голосом. — Увы, я не могу продать моего кота. Он — мой единственный друг и утешение в этой далекой от моей родины земле.

Улыбка сошла с лица эмира, капризно выпятив нижнюю губу, он пробормотал сквозь зубы:

— Ну что ж, не хочешь продавать, так и не надо. Моя челядь проводит тебя до выхода. И кстати, в Бухаре запрещено играть на музыкальных инструментах на площадях, это разрешается только в чайхане, — сухо добавил эмир.

Еркин низко ему поклонился. Затем слуги привели мальчика и манула во внутренний двор цитадели. Тут выбежал еще один слуга, шепнув что-то остальным. После чего Еркина вместе с манулом выпроводили из Арка.

Только у мальчика вырвался вздох облегчения, как перед ним появились стражники. Предчувствуя недоброе, Еркин крикнул манулу: «Беги во всю прыть, иначе тебя здесь заточат! Беги в дом к Амире».

Манул стрелой вырвался из ворот Арка и опрометью помчался через многолюдную площадь Регистан, оставляя после себя клубы пыли. Двое стражников бросились за ним, но им было не угнаться за ловким манулом, рожденным в степях и привыкшим бегать за прыткими полевыми мышами.

В это время другие стражники крепко держали Еркина.

— Бросьте его в зиндан. Пусть посидит и подумает, потом он быстро поймает своего кота, — приказал начальник стражи.

И бедного Еркина бросили в подземелье. Узников в нем было почти так же много, как людей на бухарском базаре, а теснота еще хуже, чем у прилавков с самым ходовым товаром. Люди сидели на земле, изредка почесываясь. Кроме клопов и вшей, осужденных терзали клещи, которых специально разводили, чтобы сделать пребывание в темнице еще мучительнее. Было холодно, сыро и смрадно. При свете свечи, непонятно как здесь оказавшейся, Еркин смог оглядеть сотоварищей по несчастью. Заключенные были самые разные: от одетых в лохмотья крестьян до зажиточных купцов в дорогих, расшитых золотом халатах.

— У чиновников эмира совсем не осталось стыда! Мало им обирать и наказывать взрослых, уже и за детей принялись, — пробормотал пожилой бухарский гончар. — За что тебя заточили, бедный мальчик? — обратился он к Еркину.

— Я не захотел продать эмиру своего кота, — ответил Еркин.

— О, горе тебе, несчастный! — воскликнул толстый купец. — В Бухаре уже давно такие порядки, что ничего тебе не принадлежит, даже собственная жизнь. Все, на что положит глаз эмир или его чиновники больше не является твоим.

— Увы, это верно, — согласился с ним гончар. — Думаю, что пока мы сидим в зиндане, алчные чиновники эмира ввели подать на солнце, дождь и воздух. А за несоблюдение нелепых, придуманных ими норм, они карают так же жестоко и несправедливо, как за совершение самых страшных грехов.

— О да, — прошептал седовласый старик. — Я прожил на этой земле целый век, и никогда еще здесь так ревностно не пеклись о внешней святости, как при нынешнем эмире. Никогда так безжалостно не обирали и не наказывали народ. Раисы[10] велят хлестать несчастных жителей плетьми за самую ничтожную провинность. Простые люди обнищали, в то время как знать и чиновники эмира роскошествуют. Но раз аисты не покинули свои гнезда на высоких башнях и минаретах Бухары, есть еще надежда, что Всевышний не оставил наш древний город.

Так говорили узники зиндана.

[1] Ханака — комплексное сооружение, включающее в себя мечеть, трапезную, больницу, гостиницу, где останавливались паломники, дервиши и даже правители.

[2] Хауз — искусственный водоем в Средней Азии, источник водоснабжения, обычно сооружавшийся на центральной площади рядом с мечетью.

[3] Карагач — наименование вяза в Средней Азии и в других местах расселения тюркских народов. Это дерево иногда доживает до 400 лет.

[4] Мечеть Калян — главная соборная мечеть Бухары, построенная в начале XVI века.

[5] Рубаб — смычковый музыкальный инструмент на Востоке, в том числе и в Средней Азии. Музыканты играют на рубабе смычком, держа сам инструмент на коленях.

[6] Халька — название металлического кольца, имеющего функцию дверной ручки на входной двери зажиточных бухарских домов.

[7] Айван — сводчатое помещение в виде ниши, также навес.

[8] Ганч — древнейший строительный материал в Средней Азии, получаемый обжигом камневидной породы, содержащей гипс и глину.

[9] Сарбаз — солдат регулярного бухарского войска.

[10] Раис наблюдал в Бухарском эмирате за нравственностью и выполнением обязательных предписаний религии, а также наказывал за их невыполнение.

2

Глава 2. Затерянная в пустыне крепость

Еркин глубоко заснул под разговор узников. Проснувшись, он стал вспоминать тот день, когда решился покинуть родную степь. Накануне ветер ревел и выл, грозясь снести их жилище.

— Не надо на него гневаться. Он такой же кочевник, как и мы, — говорил Еркину дед. — Ветер бродит по разным краям и нигде не может найти себе места. Такая беспокойная у него душа. Мы путешествуем в поисках лучших пастбищ для скота, а он сам не знает, чего ищет. Вторую ли свою половину? Покоя ли? Он так давно скитается по земле, что забыл, что ему нужно. И оттого то жалобно поет, то безумно рыдает и гневается.

Еркину казалось, что ветер плакал не о собственной судьбе, а горевал по поводу болезни деда Кайрата. Дед заболел несколько месяцев назад и с тех пор не садился на коня. Теперь он мог осматривать их многочисленные стада баранов и табуны лошадей только пешим, опираясь всем телом на посох. Стадами и табунами сейчас полностью занимались отец и дядя. Но Еркин понимал, как деду тяжело оттого, что больше не может помогать семье.

Как первенец Еркин воспитывался по традиции бабушкой и дедушкой. Поэтому лучше всех родственников знал, как изменился дед с тех пор как заболел. Старик говорил теперь редко и только односложными предложениями. В его речи больше не было красочных эпитетов, которые так воспламеняли воображение мальчика. А о любимой охоте с беркутами при деде лучше не заикаться. Еркин видел, как старик до боли кусал обветренные губы, когда мужская половина семьи собиралась на охоту.

Сегодня приехал акын. Расставили праздничную юрту, и вся семья готовилась к трапезе. Только дед сидел в одиночестве и даже не дотронулся до домбры. А раньше он так любил на ней играть, исполняя многовековые сказания или собственные песни, многие из которых придумывались им экспромтом.

Во время трапезы акын поведал о своем путешествии в Бухару:

— Там много интересного. А какая красота, будто ты в чудесном сне! Синие, как само небо, купола мечетей, красочные витиеватые узоры на стенах. А здания такой высоты, что человек кажется ничтожной букашкой. На базарах можно приобрести всё, что придет на ум самой капризной дочери султана. Шитая золотом и серебром одежда из бархата, блестящие шелковые ткани всех цветов, разнообразная пушнина, украшения с драгоценными камнями, пряности, которые я даже не пробовал.

Но только скажу одно — там не дышится легко. Как я рад, что вернулся на родину. Сравнятся ли высокие дворцы с величием наших гор, широкие площади с простором наших степей, а роскошные бани с кристально чистой водой наших озер и рек? Свободолюбивой душе душно в городских стенах. Ей не поется так вольно и легко, как на природе.

Трапеза закончилась. Еркин заметил, что дед почти ничего не съел и даже не притронулся к обожаемым им баурсакам[1].