Страница 4 из 6
Я уже давно не чувствую себя белой вороной, я тоже умею покупать Versace в стоках и сэкондах на вес, а мои блески от Rubi rose блестят не меньше. Конечно, это фейк. Жалкое подражание жизни от кутюр. Но какая на хрен разница?
Когда-то, лет в пятнадцать, мне казалось, что встречу умного и похожего на меня человека, писателя, может быть, или ученого, и мы уедем с ним куда-нибудь далеко-далеко от этой суеты. Теперь я знаю, что это невозможно. И даже, попробуй я сбежать, я принесу эту суету в своей сумочке от Nina Ricci.
Дело даже не в деньгах, дело в той маленькой девочке, которая много весила, хреново одевалась и красила волосы в какой-то жуткий, ярко-оранжевый цвет. Девочке хотелось быть красивой и стильной, но жизнь, родители и зеркала разубеждали ее в обратном.
Жизнь стала раздвоенной. По вечерам девочка собирала себя по частям, слепливала и превращала в подобие гламура, чтобы с унылым видом отшивать обрюзгших, престарелых депутатов и олигархов поселкового масштаба. А по утрам она впихивалась в наглухо забитый автобус, чтобы добраться до работы, и пыталась изо всех сил не грохнуться с обморок от ароматов пота и перегара.
И там, в автобусе, она каждый раз давала себе обещание, не отковыривать в селдующий раз скрюченные пальцы престарелых мачо от своих коленок и наконец-то хорошо и с удовольствием продаться, так, от всей души и по полной. И знала, что никто ее за это уже не осудит, не здесь, не в этом мире. Наоборот, будут завидовать и считать, что ей повезло.
Но каждый вечер при виде даже не пигментных пятен, а презрения во взгляде готовящихся поторговаться за нее мужчин, становилось так предельно мерзко, что данные самой себе утром обещания рассыпались в прах.
"А хрена вам лысого!" – думала эта самая вредная, толстая девочка в моей голове, и мило улыбаясь, отправляла дядечек подальше от моих коленок.
Мне хочется купить бутылку дешевой настойки, вызвонить своего друга, залезть куда-нибудь на высоченную крышу дома и горланить оттуда песни, типа, "Черный ворооон, что ж ты вьееешьсяяя над моееееюю головоооой.."
Но я сижу в гламурной провинциальной забегаловке и пытаюсь строить из себя крутую. Внутри меня рвет от отвращения маленькая девочка. Мне кажется, я даже вижу ее, скорчившуюся над унитазом, с бледным лицом, растрепанными волосами, в длинном, мешковатом свитере и потертых джинсах. На бачке лежит книга Достоевского, которую она читала, пока ее не начало тошить, а голову не сдавило железными тисками. Тогда мир начинал казаться хрупким и раздвоенным, ткни сама в себя посильнее – и проткнешь насквозь.
Когда перед глазами светлело, этой девочке было наплевать на все тряпки, тачки, бабки, войны, дебаты, кризисы, происходящие вокруг. Мир начинал сужаться до одной точки, грани через которую, казалось, проходит ее жизнь и смерть. Иногда она даже отстраненно наблюдала за своей болью, как будто это не она сейчас корчится на полу, а кто-то просто очень похожий.
Когда человек испытывает боль, он становится наиболее честен с собой. Он сразу правильно расставляет жизненные приоритеты. Через боль мы можем заглянуть в ворота вечности, боль всегда идет рука об руку со смертью. А перед лицом смерти врать как-то глупо… Перед этими воротами никому не нужен твой пафос, твоя надуманная любовь, твои шмотки от кутюр, твой образ. На пороге смерти остается только твоя голая душа, согбенная под тяжестью твоих поступков. И если ты веришь в то, что душа твоя бессмертна, то тут-то и приходит пора платить по счетам.
Я не раз слышала фразу – "Я не боюсь смерти". От нее хотелось морщиться, как от съеденного лимона. Вранье. Подлое. Мы все боимся. Боимся неизвестности за порогом. И от этого страха начинаем верить в бессмертие души, в рай и ад. И как говорится, "каждому по вере его". Каждому… Будет тебе и рай, и ад, и высший суд…
"Что ты делаешь со своей жизнью, bella?"
Что я делаю? Что мы делаем?
Вот уже которую ночь мне снился сон. Заснеженный мост, река с сильным течением внизу, низкие, скользкие перила… В лицо мне бьет ветер, так, что замерзают слезы, выступившие на глазах. Я слышу запах, терпкий, мускусный, запах то ли мужчины, то ли зверя, сзади меня обнимают и прижимают к себе чьи-то сильные руки. Я замираю от животного ужаса и желания как можно дольше оставаться в этих руках, к страху и ожиданию боли примешивается непреодолимое желание подчиниться. Тихий, страшный голос шепчет мне на ухо: "Не противься, подчинись, останься со мной… Все со мной. Все уже давно со мной. Все твои близкие, друзья… Ты останешься одна…" Все внутри переворачивается, кажется, согласишься, и сразу станет легко, хорошо, сразу отпустит боль и страх. Но сквозь эту пелену я чувствую так же, что кто-то или что-то не пускает меня, держит на этой прекрасной и жестокой Земле, не дает сказать: "Да!" демонам, поселившимся у меня внутри. И сквозь плотно сжатые зубы, я отрываю эти руки от своих плеч, отталкиваю, поскальзываюсь и падаю вниз…
Здесь я просыпаюсь. И после этого сна кажется мне, что так моя и жизнь – зависла где-то в падении… И нужно что-то сделать, чтобы подняться вверх или окончательно упасть с холодную воду.
– Девочки, я вот вчера видела Лену Сухоцкую… Это же какой-то кошмар!!!
Все лица оборачиваются к миниатюрной брюнетке в коричневом брючном костюме под цвет длинным каштановым волосам.
– Она таааак растолстела… Ужас просто. Не знаю, куда ее Андрей смотрит.
Мне даже кажется, я вижу на ухоженных, холеных лицах слюнки от предвкушения аппетитного затаптывания в грязь подруги. Я извиняюсь и выхожу в туалет.
Сплетни-сплетни-сплетни… Я тоже люблю сплетни. А кто их не любит? Мужчины зачастую бывают еще худшими сплетниками, чем малолетние девицы. Когда до тебя доходят сплетни о самом себе, это не всегда приятно. Иногда даже обидно до чертиков… Я радуюсь сплетням о себе. Если меня обсуждают, значит, моя жизнь интересна. Мне она такой не кажется… Много-много мужчин, много-много вина. Девочка, живущая во мне, сдохла бы от скуки с такой жизнью.
Становится вдруг противно, и я, не попрощавшись, забираю свои вещи из гардеробной и выхожу на улицу. Легкие наполняет свежий, морозный воздух. Я выхожу на дорогу, останавливаю такси, называю адрес.
Старая дверь с облупившейся зеленой краской, матерные слова на побеленных стенах подъезда, острый, резкий запах мочи и открытых бутылок с пивом… Звоню в звонок, и слышу его шаркающие шаги. Сашка открывает дверь, под зелеными глазами залегли темные круги, лицо как будто почернело, алкоголь и никотин высушили моего друга до дна.
– Заходи, – он распахивает дверь.
Я прохожу сквозь завалы одежды, обуви, грязных мусорных пакетов и пытаюсь расчистить себе место на кухне, где прочно обосновались горы немытой посуды и приторный запах табака и перегара. Сашка открывает кухонное окно и закуривает.
– Я вчера перечитывал Набокова. "Приглашение на казнь". Мне кажется, я ощущаю себя так же, как Цициннат Ц. Приговоренным к смерти без даты исполнения…
Сашка, мой Сашка… Он был талантлив, от природы, дар небес или наказание. Он бы мог повести за собой массы, мог бы устроить революцию и перевернуть мир. Знаете, когда человек берет ручку и листок бумаги и пишет так, что горло перехватывает, когда читаешь… Что хочется выйти и изменить мир вокруг.
Но видимо, ему стало трудно носить в себе все то, что он впитывал, как губка, весь мир вокруг. Саша нашел выход в забытье… Он стал пить. При чем как… Он пил всерьез, вдохновенно, почти так же, как раньше писал. Он губил себя сознательно, не просив помощи, не обвиняя мир, как будто просто избрал такой способ самоубийства. Сначала от Саши ушла жена, забрав все, что можно было вынести из квартиры и оставив ему только старый диван, да облупившийся кухонный стол. И книги… Саша перестал смотреть телевизор, читать газеты, слушать радио. Он перечитывал Достоевского, Бунина, Ницше. Иногда подрабатывал себе на водку переводами, иногда мел дворы и писал-писал, чаще в стол.