Страница 71 из 129
— Помню, — заговорил Линдау, — однажды… кажется на празднике фирмы, сидели мы с ним в уголке и болтали. Вдруг он, как всегда, ни с того ни с сего завелся и пошел разглагольствовать, любимого конька оседлал. Я дословно не помню, но смысл был примерно такой: до тошноты опротивели ему все эти радикалы, плетущиеся в хвосте у идеологических лидеров Опротивела эта толпа: на каждом углу проповедуют затверженные по книжкам утопии, а после имеют наглость принимать аплодисменты, хотя таланту-то ни на грош, все чужое! Сыплют обвинениями и огульно именуют реакционным все, что их раздражает, будь то мозоль или теплое пиво… И заложено это самое… как же он сказал, дай бог памяти… а-а, в спинном мозгу «Кларте», «Тидсигналь»[21] и прочих библий для дураков… Ничего себе, верно?
— Да уж, — сказала женщина лет сорока пяти, Барбру Густафссон. Голос у нее был визгливый, с кальмарским акцентом. — Эрик, я бы сказала, придерживался весьма трезвых взглядов, и хихикать тут не над чем. Ясно? Постыдились бы его памяти…
Хольмберг взглянул на нее: длинная серая юбка старомодного фасона, остроносое лицо.
— А, брось ты! — отмахнулся Линдер и тихо пробормотал: — Ведьма косная.
— И, по-моему, он был религиозен, — добавила Барбру Густафссон.
Все расхохотались — до такой степени это заявление противоречило тому, что рассказал Линдау.
Хольмбергу фромовская речуга показалась отнюдь не смешной. Хотя Линдау, повидимому, очень точно воспроизвел и его голос, и возмущенные жесты. Судя по реакции фрекен Густафссон.
— Ладно, — сказал Линдер. — Попробуем все же остаться беспристрастными. Он был не так глуп. Хотя и несколько старомоден.
— Несколько… — едва слышно шепнул Линдау, подумав: какая тонкость нюансировки!
— Старомоден, я повторяю, — продолжал Линдер, свирепо глядя на Линдау. — Он не раз говаривал, что вообще-то среди левых масса умных людей. Только вот если б они мылись, и стриглись почаще, и научились самостоятельно думать, и попытались адаптироваться, тогда бы от них наверняка была польза обществу. Ведь на поверку большинство оказались этакими салонными революционерами и приспособились, да, между прочим, у них и не было другого выхода, иначе не получишь работы и жить будет не на что. Хотя сомневаюсь, взял бы он на работу человека левых взглядов… очень сомневаюсь.
Вот, пожалуй, и все, что удалось выяснить о покойном Эрике Фроме.
В половине четвертого Турен, Улофссон и Хольмберг вернулись в управление, по дороге перекусив в кафе.
Турен быстро провел пресс-конференцию и, насколько возможно, обрисовал журналистам положение вещей, не преминув обругать редактора местной хроники из газеты «Квельпостен».
В четверть пятого они наконец остались одни в кабинете Турена.
— Н-да… — вздохнул комиссар. Вид у него был усталый. — Честно говоря, не густо.
В дверь постучали, и секретарь вручил Турену протокол вскрытия.
— Спасибо. Только сейчас получили?
— Да нет. Минут пятнадцать назад.
Турен быстро просмотрел бумаги.
— Гм… да… гм… Практически ничего нового… Ах ты, черт!
Хольмберг с Улофссоном так и подпрыгнули.
— Что там такое? — в один голос спросили оба.
— Вот это да! Только послушайте: «Пуля, извлеченная из тела убитого, имеет калибр девять миллиметров и изготовлена из пластмассы», — прочитал он. — Из пластмассы!
— Из пластмассы?!
— Из пластмассы!
— Господи боже, — изумился Хольмберг, — но ведь это же холостой патрон…
— Верно, — кивнул Улофссон.
— Верно, — повторил Турен. Он был растерян. — Холостой патрон. Но ты бы удивился, если б знал, что могут натворить такие вот пластмассовые пули. Убойная сила у них не меньше, чем у настоящих. Хотя с большого расстояния стрелять ими, конечно, нельзя. Вся разница в том, что они не взрываются. Входят, как пробка, и намертво застревают.
— Да знаю я, — буркнул Хольмберг. — Но что мне абсолютно непонятно, так это почему убийца воспользовался холостым патроном.
— Вот именно, — поддакнул Улофссон.
— Да… — протянул комиссар. — Бесспорно, это загадка. Но у нее непременно должно быть объяснение, пусть даже неожиданное. Гм… пластмасса… — Он медленно покачал головой. — Ну, а как там? Собирались они нанимать нового сотрудника?
— Собирались, — ответил Улофссон.
— И как успехи?
— Да, в общем, не знаю.
— Понятно. Но объявление насчет вакансии давали?
— Давали.
— Попроси у этой Инги Йонссон список соискателей. — Задребезжал телефон. Комиссар снял трубку: — Турен.
Звонил Линдваль.
— Да?.. Да. Я только что получил протокол вскрытия. Он тут, у меня перед глазами. Да. Разве не странно? Пластмассовая пуля… В самом деле непонятно… Что ты сказал? Вы ее забрали?.. Отлично. Да. Да. Хорошо. Смотри по обстановке, ладно? О'кей… Хорошо… Пока. — Он повесил трубку. — Любопытно, даст нам эта пуля хоть что-нибудь или нет. Пока это единственное связующее звено с убийцей. Представляете, очевидно, в четверг, в пятницу, в субботу, в воскресенье этот тип, судя по всему, отсиживается в машине, а вечером в понедельник идет к двери, звонит, зная, что откроет Фром, и — ба-бах! Выстрел прямо в сердце. С расстояния в метр, причем пластмассовой пулей. Странно…
В этом все они были единодушны: действительно странно.
Затем Турен рассказал о разговоре с соседкой, вдовой и сыном. В свою очередь выслушал Хольмберга и Улофс-сона.
После этого Хольмберг и Улофссон отправились в буфет пить кофе, Турен же тем временем переделал самые неотложные текущие дела.
В четверть седьмого все трое уже были на Студентгатан и звонили у дверей, чтобы расспросить жильцов о стоявшем на улице автомобиле. Темном легковом автомобиле.
Когда они покончили с опросом, пробило восемь.
А результат оказался неутешительным, ничего нового узнать не удалось.
Автомобиль видели только двое. Или, во всяком случае, вспомнили, что видели. Но большинство говорило так: «Очень может быть, что он там стоял и я его видел… Только ведь над этим не задумываешься. Кто станет обращать внимание на такие вещи, верно?»
Потом они разъехались по домам.
Глава четвертая
Вешая пиджак на плечики, Мартин Хольмберг почувствовал, что валится с ног. Устал как собака. Голова раскалывается, глаза слипаются, тело какое-то до странности вялое — ни дать ни взять машина, которую гоняли на износ.
Он потянулся и зевнул.
— Умаялся? — спросила Черстин. И кивнула: — Поздно ты.
— Да, черт побери… Почти не спал ночь, а днем такой крутеж. Прямо разбитый весь.
— Что ж, надо лечь пораньше.
— Угу… Почта была?
— Несколько писем. Они в кухне, на столе.
— Ладно. А как у Ингер животик? Не жаловалась днем?
— Нет. Все нормально. Ночью — это так, случайно.
Ингер звали их дочку. Роды у Черстин были преждевременные — на полтора месяца раньше срока — и очень тяжелые.
— Ты не ходила к врачу?
— Звонила. Говорит, ничего страшного. Но если такое повторится, надо сходить в детскую поликлинику. Правда, сегодня целый день все было хорошо. Есть хочешь?
— А чем накормишь?
Он до того устал, что прямо голова кружилась. И, наскоро перекусив, уснул на диване в гостиной…
Кто-то тряс его за плечо, он чувствовал, но глаз не открыл, только простонал:
— О-о-ой…
— Мартин! Проснись!
— Ну, что там еще?
— Проснись. Разденься, а потом спи сколько хочешь. Тебе же надо выспаться как следует.
— Я и так сплю…
В четверть десятого он опять крепко уснул.
— Нет! — отчеканила Буэль.
— Почему? — удивился Севед Улофссон.
— Потому что у нас нет денег. Разве это не причина?
— Но послушай, дорогая…
— Нет, нет и еще раз нет!
21
Журналы, выходившие в Швеции в 20-е годы.