Страница 70 из 129
— Да, пожалуйста. Я бы хотел иметь полный перечень заказов, над которыми фирма работает в настоящее время. А также тех, которые прошли, скажем, за последний месяц.
— Понятно.
— Можно получить такой список?
— Разумеется. Только мне понадобится время. Сегодня я не успею.
— Конечно. Мы и не требуем.
— А вот завтра к вечеру все подготовлю. Попрошу кого-нибудь помочь.
— Отлично.
— Но зачем вам это? — Опять улыбка. Такая же блеклая.
Улофссон хмыкнул и склонил голову набок.
— Честно говоря, сам толком не знаю. Вдруг обнаружится что-нибудь интересное.
— Да я просто так спросила.
— Сколько в фирме сотрудников? — На этот раз вопрос задал Хольмберг.
— Семнадцать.
— Есть среди них такие, кто почему-либо не ладил с Фромом?
— Конечно.
— Кто же это?
— Многие. Легче перечислить, с кем он не цапался.
— Из-за своего темперамента? — Вопрос прозвучал, скорее, как утверждение.
Она кивнула.
— Только, на мой взгляд, абсолютно немыслимо, чтобы в пылу спора произошло нечто такое, что, в конце концов, привело бы к убийству.
— Вы уверены?
— Да, вполне… И резкие перепалки, и грубости действительно бывали, но продолжались они недолго. И потом, есть еще одна загвоздка. Если с ним вступали в пререкания, он не злился и не свирепел. Наоборот, чуть ли не ждал такой реакции. С теми, кто возражал и огрызался, он ладил лучше, чем с теми, кто глотал обиду и шел на уступки.
— Вон оно что…
— Да. Разумеется, я имею в виду людей его круга.
— Как это понимать?
— Ну ведь так или иначе существовал определенный предел. Нельзя утверждать, что он спускал что угодно и кому угодно. С молодежью ему, пожалуй, было трудновато.
— Из-за чего, по-вашему, происходили стычки?
— Да как вам сказать. Большей частью… Ну, например, представит кто-нибудь дурацкий, по его мнению, проект рекламного буклета, или плаката, или объявления, или кампании, а он, вместо того чтобы обсудить варианты и взвесить все точки зрения, мгновенно взрывается. Видимо, ему попросту нужен был козел отпущения, вот он и разорялся. Сперва нашумит, а потом начинает обсуждение.
— Гм…
— А еще он склочничал, к примеру, из-за политики…
— Из-за политики?
— Да. И вел себя как самый отъявленный фанатик. Пожалуй, я бы назвала его правоверным консерватором. Знаете, из этих, «темно-синих».
— Он говорил со служащими о политике?
— Случалось. В перерыв, за кофе, или на праздниках фирмы.
— Так.
— Но большинство наших сотрудников, в общем, люди умеренных взглядов.
— Значит, особо бурных дискуссий не возникало?
— Нет.
— А как насчет женщин? — внезапно бросил Улофссон.
Инга Йонссон улыбнулась. На сей раз отнюдь не блекло.
— Нет, — решительно отрезала она. — Он очень следил за моралью.
— Следил за моралью?
— Да.
— Вы твердо уверены, что он никогда не заводил шашней?
— Только один-единственный раз.
— Вы не могли бы рассказать об этом?
— По-вашему, это важно?
— Не знаю. Давно это было?
— Три года назад.
— Три года? И… с кем же?
— Со мной.
Откровенность Инги Йонссон застала Улофссона врасплох.
— С вами?!
— Да. Со мной. Скрывать тут нечего. Если угодно, могу рассказать. Это случилось в Фальчёпннге и продолжалось всего одну ночь. Мы были там на конференции. Представители рекламных фирм южной Швеции собрались на неделю в Фальчёпинге, чтобы обсудить политику в области рекламы. В последний вечер устроили банкет. Я и сама, помнится, тогда изрядно выпила. Ну и кончилось все, разумеется, в его постели. Ведь принято считать, что именно так, и бывает у шефа с секретаршей. Наутро он меня разбудил и произнес длинную речь о случившемся. Говорил, что раньше ничего подобного не бывало, и весьма недвусмысленно дал понять, что больше это не повторится, потому что, дескать, идет вразрез с его принципами и несправедливо по отношению к семье… Забавно, он так и сказал… «по отношению к семье», не к жене, а ко всей семье… — Она улыбнулась. — Потом объявил, что это не случайность, не хмельное умопомешательство, а логическое следствие нашей служебной близости. В тот вечер он-де просто-напросто воспринимал меня как свою жену. Так он все объяснил… — Инга Йонссон тряхнула короткими волосами, точно желая избавиться от воспоминания. — Да… Вот, собственно, и все.
— И вы уверены, что позже ничего подобного не случалось, с другой женщиной?
— Уверена. Потому что я бы заметила.
— Что ж, я вам верю, — неожиданно для себя сказал Улофссон.
— Спасибо.
И этот ответ тоже был для него неожиданным. Она улыбнулась прежней блеклой улыбкой.
— Значит, вы говорите, семнадцать сотрудников, — вмешался Хольмберг.
— Да.
— Можно узнать их фамилии? Она назвала.
Кроме нее, в фирме работали три ассистента, телефонистка, конторщик, шесть художников, четыре текстовика, фотограф и мальчишка-курьер, которого все звали «вахтером».
— А еще был план нанять «политика».
— Это еще что за птица?
— Человек, который сам не рисует и текстов не сочиняет. Он ведет переговоры с заказчиками, является косвенным поставщиком идей и осуществляет связь между заказчиками и непосредственными исполнителями, ну, когда тот или иной проект взят в работу. Кроме того, он должен довести требования клиента до сведения тех, кто будет разрабатывать заказ. Сам он тоже придумывает разные варианты и имеет наиболее полное представление обо всем, что находится на стадии замысла. А что касается названия должности, то оно и правда дурацкое.
— Вы давали об этом объявление?
— А как же. Только теперь вряд ли что выйдет. — Да, наверное. Все зависит от наследников… от жены и сына. Много было ответов?
— Довольно-таки. Оставалось сделать выбор.
— И тут случилась эта история, — подытожил Хольмберг.
— Да…
Турен появился в рекламной конторе в разгар опроса сотрудников.
Он решил пройтись по комнатам, покопаться в бумагах, набросках, проектах текстов, плакатах, полистать папки, книги, украдкой почитать письма — словом, прикинуть что к чему.
Казалось, он решил подышать здешним воздухом, чтобы разобраться в обстановке или на худой конец выудить хоть что-нибудь полезное.
Улофссон и Хольмберг узнали очень немного в дополнение к тому портрету Фрома, который нарисовала Инга Йонссон.
Действительно, характер у него был вспыльчивый. Но никто как будто не принимал этого по-настоящему всерьез. Все считали его поведение тем, чем оно и было на самом деле, — позой. Возможно, оборонительным средством. Или защитной реакцией. Или ребячеством.
Или порождением суетного ума.
Во всяком случае, сделать однозначный вывод было трудно.
Подтвердилось и его упрямство, и чопорность. Скорее всего, это тоже была своего рода маска. Или следствие воспитания и той среды, в которой он вырос.
Консерватизм его взглядов никто сомнению не подвергал.
Правый консерватор старой закваски, как иронически выразился художник Ларе Эрик Линдер, полноватый жизнерадостный мужчина в очках и жилете.
Его поддержал Бертиль Линдау, высокий, с изрытым морщинами лицом, холеной бородой и весьма острый на язык.
— Он вечно ругал нынешнюю молодежь, — сказал Линдер.
— «Левацкие подонки» — так он их называл, — уточнил Линдау, работавший в фирме фотографом.
— В первую очередь он поливал студентов, — продолжал Линдер.
— «Левацких гнид», по его словам, — подчеркнул Линдау.
— Вечно твердил, что раньше, мол, было совсем иначе, — сказал Линдер. — Студенты сидели тише воды ниже травы. Учились и занимались тем, чем положено. А теперь, мол, житья от них не стало. Потом он еще ворчал, что студенты подрывают репутацию города. И себе тоже вредят. Но не думайте, будто он стриг всех под одну гребенку. Есть, мол, и хорошая, правильная молодежь. И ей приходится страдать из-за того, что вытворяет меньшинство. То бишь, радикальные элементы.