Страница 27 из 100
Особенность русского Харбина в 1920-х годах состояла в том, что это был одновременно красный (советский) и белый город. Белых было очень много, они играли главную культурную роль, но не были представлены в администрации. А советское присутствие в администрации стало очень заметным после 1924 года, когда СССР заключил соглашение о КВЖД. Советское правительство предлагало советские паспорта – точнее, удостоверения личности, поскольку эти документы не давали права въезда и проживания в СССР, – всем харбинцам, которые в царское время были российскими подданными, и к 1934 году их получили более половины из 100 тысяч русских, живших в Маньчжурии[246].
Другая половина русского населения значилась эмигрантами без подданства, не считая небольшой группы эмигрантов, которые получили китайские паспорта, предложенные им местным военным правителем Чжаном Цзолинем (к их числу принадлежал Николай Меди, рассказывавший о том, как в 1918 году чудом избежал в Екатеринбурге участи расстрелянной царской семьи). Среди богатых предпринимателей многие нашли способы обзавестись гражданством других государств – Франции, Швейцарии, Португалии, Британии. У русских евреев большим спросом пользовалось литовское гражданство (его получил, например, скрипач Дмитрий Трахтенберг). Принято считать, что бывшие белые офицеры чаще всего предпочитали сохранять статус русских эмигрантов, то есть лиц без подданства, однако далеко не всегда за выбором гражданства стояли политические мотивы. Сотрудники КВЖД просто обязаны были получать советские паспорта, иначе им грозила потеря работы. Семья дедушки Мары Мустафиной по материнской линии (того, что приехал в приграничные земли как скототорговец), взяла советские паспорта «не по политическим, а по практическим соображениям. Они просто не хотели оставаться совсем без гражданства в те неспокойные времена»[247].
О том, как уживались, близко соседствуя в Маньчжурии, белоэмигранты и советские русские, высказывались разные мнения. Если верить одному источнику, «большинство красных и белых русских жили бок о бок, мирно общаясь и ведя дела как ни в чем не бывало». В другом же утверждается, что «люди жили в двух взаимно враждебных мирах – советском и эмигрантском, и в каждом были свои школы, клубы, организации, праздники, газеты, журналы и так далее», и что «между советским и белым лагерями царила вражда, они устраивали всякие провокации, демонстрации и жаловались друг на друга китайским властям», а те обычно принимали сторону белых[248]. Все это, безусловно, говорит о том, что опыт множества людей, живших в Харбине в 1920-е годы, был весьма разным. Несмотря на то что в городе в ту пору все громче и настойчивее заявляли о себе китайские националисты, в русских источниках редко обсуждается вопрос взаимоотношений с китайцами.
Те же противоречия можно обнаружить и в отношениях между этническими русскими и русскими евреями; хотя это противопоставление и нельзя приравнивать к противоборству белых с красными, между ними безусловно было нечто общее. Евреи в Харбине – преуспевающие, образованные и культурные люди – «продолжали ощущать себя русскими», говорили по-русски и учили этому языку своих детей. Однако, в отличие от большинства этнических русских, они редко поминали добрым словом павший царский режим, от которого не видели в прошлом ничего, кроме дискриминации и гонений[249]. В 1920-е годы русские хулиганы и начинающие фашисты уже чинили пакости евреям-предпринимателям в Харбине. Между православными русскими и евреями иногда заключались браки, но в таких случаях часто возникали препятствия со стороны родни. Когда одна из трех дочерей русской вдовы Елены Бухвостовой, с трудом сводившей концы с концами, пожелала выйти замуж за еврея-ювелира из известной в Харбине семьи предпринимателей, на пути у молодых встали родственники жениха, и молодым пришлось ограничиться гражданской регистрацией брака. Дмитрий Шамшурин, освободившись из тисков китайского торговца опиумом, на которого работал его отец, когда семья только приехала в Харбин, устроился инженером в приморский город Циндао и влюбился в студентку-еврейку, изучавшую музыку, из купеческой семьи. Свадебную церемонию пришлось провести в лютеранской церкви, потому что и от православного священника, и от раввина они получили отказ[250].
Поскольку в эмиграции оказалось большое количество бывших военных, одним из способов заработать на жизнь стала для них служба в китайской армии. В середине 1920-х годов Чжан Цзолинь, тогдашний фактический правитель Маньчжурии, начал массово набирать в свою армию белых русских офицеров, да и в нескольких других китайских войсках имелись отдельные русские отряды, чаще всего состоявшие из имевших боевой опыт белогвардейцев, причем наиболее многочисленную группу составляли казаки[251]. Кое-кто считал, что вот так идти в наемники унизительно, но для некоторых русских офицеров служба в китайской армии становилась «продолжением [русской] гражданской войны»; они воображали свои отряды «ядром сплоченных русских эмигрантских сил на Дальнем Востоке», которые в дальнейшем могут быть брошены на борьбу с большевизмом. Иногда им даже удавалось участвовать в приграничных столкновениях с советскими войсками. Белый офицер и профессиональный военный Леонид Тарасов получил должность командира 105-го полка китайской армии Чжана Цзолиня. Позже он перебрался в Шанхай и служил в Шанхайском добровольческом корпусе, как и его сын Лен (впрочем, Лен счел, что порядки там чересчур строгие, и устроился телохранителем к одному богачу-китайцу)[252].
Новые советские власти с подозрением относились к казакам, видя в них военных прислужников царей и давних эксплуататоров крестьян (не принадлежавших к казачьему сословию), живших в тех же землях[253]. Поэтому после революции казаки – как дворянство и духовенство – часто эмигрировали. Казачество, к которому принадлежало, по некоторым оценкам, около 70 тысяч человек, было «самой большой и самой организованной социальной группой во всей русской эмиграции», и примерно треть этой массы обосновалась в Маньчжурии и на тех северо-восточных китайских территориях, что граничили с Россией. В конце 1930-х годов в Маньчжурии насчитывалось уже 27 казачьих общин, 9 из них – в Харбине. Среди казаков, осевших в Харбине, были Яков Ивлев и его семья, крестьяне, раньше жившие на Дону, и семья будущего инженера Федора Коренева – уссурийские казаки, перебравшиеся с советского Дальнего Востока в Маньчжурию в 1923 году, а в Харбин – в 1931-м[254].
В Маньчжурии казаки пополнили сельское население, большие города их не привлекали. Очень многие из бывших семеновцев в 1920-е годы занялись земледелием. После того как в России было официально ликвидировано Забайкальское войско, около 15 % состоявших в нем казаков вместе с семьями перебрались в Маньчжурию и поселились в плодородном месте – Трехречье[255], а в 1930-е годы их численность существенно возросла из-за нового наплыва казаков, бежавших за границу от коллективизации. В 1945 году казаки составляли уже 90 % всего населения Трехречья[256].
До войны в этом районе существовало около двадцати казачьих станиц (поселений с самоуправлением), жители в основном возделывали землю и разводили скот, и почти в каждой станице была своя церковь. Некоторым людям, случайно попадавшим в эти края, казалось, будто время обратилось вспять и они каким-то чудом оказались в дореволюционном российском захолустье. У мемуаристов тоже можно найти идиллические описания дружных общин, где старейшины следили за неукоснительным соблюдением вековых традиций, а когда в положенное время являлись китайские сборщики податей, их радушно потчевали всякими разносолами[257]. Историк же, более трезво оценивавший ситуацию, отмечал, что в 1920-е годы китайские (как позже – японские) власти устанавливали все более жесткий административный контроль и вводили все более высокие налоги, не говоря уж о карательных набегах советских отрядов 1929 года, унесших жизни сотен казаков, и о том, как в начале 1930-х годов местное население терроризировали вооруженные китайские банды. Впрочем, после 1934 года, когда власть над Маньчжурией захватили японцы, стало несколько спокойнее: они установили более жесткий административный контроль, но позволили казачьим поселениям сохранить хотя бы видимость самоуправления, и казачий атаман считался главой территориального органа управления Трехречья[258].
246
Данные Лиги Наций, приведенные в: Е. Е. Аурилене. Российская диаспора в Китае (1920–1950 гг.). Хабаровск, 2008. СС. 10. Из 110 тысяч русских 60 тысяч были зарегистрированы как эмигранты, а 50 тысяч имели советские паспорта. Согласно другому источнику, численность русского населения Маньчжурии в начале 1930-х годов была несколько меньше, около 95 тысяч человек, причем из них 30–35 тысяч были зарегистрированы как эмигранты, 25–27 тысяч имели советские паспорта, а 4–7 тысяч – китайские паспорта: Н. Н. Аблажей. С востока на восток: российская эмиграция в Китае. Новосибирск, 2007. С. 39. В китайских паспортах их обладатели были записаны русскими эмигрантами. По имеющимся оценкам, в начале 1930-х годов китайские паспорта получил примерно каждый десятый русский в Маньчжурии – в общей сложности, около 15 тысяч человек: Olga Bakich. Emigré Identity: The Case of Harbin, South Atlantic Quarterly. 2000. Vol. 99, no. 1. P. 58. С. В. Смирнов. Указ. соч. С. 106; И. В. Чапыгин. Указ. соч. С. 55. О китайском гражданстве Меди см. Russians in China: Shanghai D-917 Police Applicants 1930–1942, comp. Kirill V. Chashchin, South Eastern Publishers, New York, 2017, pp. 75–76.
247
С. В. Смирнов. Указ. соч. С. 64; БРЭМ: личное дело Владимира Давыдовича Трахтенберга (жена Трахтенберга родилась в Литве, но такие родственные связи имелись далеко не у всех); Mara Moustafine. Secrets and Spies… Р. 95.
248
Boris Bresler. Op. cit. P. 204; Olga Bakich. Émigré identity… Pp. 90, 58.
249
Israel Epstein. On Being a Jew in China: A Personal Memoir, The Jews of China… P. 86–89; Viktoria Romanova. Op. cit. P. 10.
250
Н. А. Мельникова. История Бухвостовых… С. 5; Лидия Шамшурина. Указ. соч. С. 12.
251
John Stephan. Op. cit. Pp. 38–39; SMPA: D-7540, ‘Russians in Marshal Chang Chung Chang’s Army’, 31 December 1926.
252
С. В. Смирнов. Указ. соч. С. 42–43; Гэри Нэш. Указ. соч.
253
Об отношении большевиков к казакам: Peter Holquist. Making War, Forging Revolution. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002.
254
М. В. Чайкина-Борескова. Трехречьинские зарисовки // Русская Атлантида. 2018. № 70. С. 41; И. В. Чапыгин. Казачья эмиграция… С. 72; БРЭМ: личное дело Ивана Саввича Ивлиева [sic]; Н. Н. Прокопович. Анна Яковлевна Ивлева // Австралиада. 1998. № 15. С. 29; N A. M. Светлой памяти инженера-казака Федора Петровича Коренева // Там же. 1996. № 9. С. 28. Харбинские станицы назывались Амур, Забайкалье, Енисей, Иркутск, Кубано-Терск, Молодая казачья станица имени атамана Г. М. Семенова, Оренбург, Сибирь и Уссури.
255
«Забайкальские казаки», Википедия: https://ru.wikipedia.org/wiki/Забайкальские_казаки. Они оставались там до прихода Красной армии в 1945 г.; потом некоторые эмигрировали в Австралию (Квинсленд). Между тем, начальство Забайкальского войска находилось в Харбине, превратившемся в «организационный центр всей казачьей эмиграции», хотя сам атаман Семенов жил в Даляне, лишь изредка наведываясь в Харбин. И. В. Чапыгин. Указ. соч. С. 73.
256
М. В. Чайкина-Борескова. Указ соч. С. 41.
257
С. В. Смирнов. Указ. соч. С. 180, 24, 135; М. В. Чайкина-Борескова. Указ соч. С. 41–42.
258
Urbansky, Beyond the Steppe Frontier, pp. 146–148, 155–158, 182.