Страница 55 из 61
— Не моя вина, — оправдывалась Идалина. — Я делаю все, что могу…
— Никто тебя и не обвиняет! — рассердился Орасио. — Никогда ты не можешь помолчать! — Он поднялся и нервно скомкал бумажку с расчетами.
С этого дня Орасио все чаще казалось, что лишения, которым он подвергает себя и Идалину, чтобы осуществить свою мечту о домике, только напрасная жертва.
Он перестал считать сигареты — одна утром, две днем, две вечером, как делал это до сих пор. Ему уже не хотелось по вечерам оставаться дома — он еще успеет насидеться с Идалиной в этой мрачной конуре, где им предстояло прожить всю жизнь, — и он уходил в город, старался заводить новые знакомства…
Часто, возвращаясь с фабрики, Орасио заходил в сквер и домой являлся только к ужину. После ужина он снова уходил. Он заказал себе второй ключ к двери, чтобы не будить Идалину.
Однажды она пожаловалась:
— Ты никогда не побудешь со мной… Похоже, ты меня разлюбил…
— Что это ты выдумала?.. Просто у меня дела… Пойми, что человек должен знать, что творится на белом свете. А сидя взаперти, ничего не узнаешь…
Он сказал так, чтобы оправдаться, но потом подумал, что в сущности именно по этой причине и проводит много времени вне дома. Теперь ему уже было трудно жить, не слыша разговоров о войне. Как раз недавно войска союзников высадились в Нормандии, на востоке успешно развивалось крупное наступление русских. Все это вселяло в рабочих новые надежды, каждый чувствовал себя участником великой освободительной борьбы. Только о ней говорили и во время обеденного перерыва, и при выходе с фабрики, и вечером в сквере, на углах улиц, в дешевых кафе.
После ужина Орасио обычно шел в кафе «Жоан Лейтан», где собирались Дагоберто, Илдефонсо, Бока-Негра и многие другие рабочие. Иногда там бывал и Педро. Дагоберто почти всегда приносил последнюю карту, вырезанную из лиссабонской газеты. Все склонялись над ней, отыскивая города и селения — они даже не знали, как произносятся их названия, — где происходили бои. По ежедневным сводкам рабочие отмечали на карте продвижение союзных войск; они словно следили за тем, как сбываются их надежды.
Педро часто завязывал ожесточенные споры, особенно с Илдефонсо. Он, как и все, интересовался сообщениями с театра военных действий, но не разделял надежд своих товарищей. Иногда, обидевшись на Илдефонсо, он уходил раньше других. Тогда не только Илдефонсо, но и остальные говорили, что Педро всегда отстаивает буржуазные взгляды, возможно потому, что рассчитывает получить наследство от отца… И тут же снова склонялись над картой, словно желая увидеть на ней новый мир.
Иногда в воскресенье Орасио отправлялся в Алдейя-до-Карвальо навестить Маррету. Ему хотелось услышать слова, проникнутые верой в будущее, слова, в которых он нуждался теперь больше, чем когда-либо. Орасио по-прежнему считал Маррету самым умным и самым знающим из всех своих друзей и верил ему больше, чем кому бы то ни было.
Но после этих посещений у него оставался какой-то горький осадок. Маррета никогда не говорил о себе, а если Орасио или кто-нибудь другой расспрашивал его, утверждал, что ни в чем не нуждается: двадцати эскудо в неделю ему хватает и на аренду дома и на картошку. Никто ему не верил, и соседи знали, что ест он только раз в день и часто даже не разводит огня в очаге, питаясь двумя-тремя картофелинами, сваренными накануне. Жоан Рибейро, Трамагал, Белшиор — все товарищи предлагали Маррете помощь, но он упорно от всего отказывался. Нет, ему ничего не нужно; у них семья, и они нуждаются больше него. Когда Орасио принес ему пятьдесят эскудо, он не взял их. Орасио, уходя, оставил деньги под тарелкой, но на следующее утро старик вернул их и только после долгих настояний согласился принять половину.
Маррета все больше худел и казался совершенно изнуренным. Он уже не рассказывал о своей переписке с иностранными эсперантистами, а однажды, когда Орасио вспомнил об этом, тут же перевел разговор на другую тему…
В одно из воскресений Орасио нашел дверь Марреты запертой. Он постучал раз, другой, третий — никто не вышел. Опять наступила зима, моросил мелкий дождь. Орасио постучал снова. Но только река откликнулась ему рокотом своих бурных вод. Наконец Орасио услышал скрип двери соседнего дома. Он повернулся и увидел сгорбленную фигуру сеньоры Лукресии.
— Он здесь больше не живет, — сообщила старуха. — Перебрался в богадельню.
— В богадельню? — переспросил удивленный Орасио.
— Да, вчера ушел. — И соседка, поеживаясь от холода, закрыла дверь.
Орасио решил было переждать дождь у Рикардо и заодно узнать насчет Марреты. Но тут же отказался от этой мысли — ему было бы тяжело увидеть нищету, в какой последнее время жила семья Рикардо. И он зашагал к лачуге Трамагала. Дождь усилился; улица была пустынна, даже ребятишки не решались высунуть нос и скучали дома, глядя в окошко.
— Здоро́во! Ты заходил к Маррете? — спросил Трамагал.
— Да… Что ж ты мне ничего не сказал? Ни ты, ни другие…
— Я тоже не знал, мне рассказали только вчера, когда я вернулся с работы. Маррета скрывал, что собирается в богадельню. Думаю, что он попросился туда, как только его уволили с фабрики, и все это время дожидался, пока освободится место…
Некоторое время оба молчали. На улице по-прежнему шел дождь.
— Но ведь он всегда ругал убежище: и порядка там нет, и кормят плохо… даже не используют те пять тостанов, которые мы еженедельно вносим на его содержание, — вспомнил Орасио.
— Да… — проговорил Трамагал. — Оттого-то мне и больно было узнать об этом… Ведь Маррета пошел туда не потому, что ему хотелось… Он и слышать не мог о богадельне… Вот почему я не решился сегодня пойти проведать его…
Орасио посмотрел на часы:
— А мне бы хотелось сходить к нему… Но уже поздно. Пока дойдешь, стемнеет…
— Пойдем вместе в следующее воскресенье. Когда я думаю о старике, у меня сердце разрывается! Трамагал подошел к двери, распахнул ее настежь и стал жадно дышать влажным воздухом… По-прежнему моросил дождь…
Большое старое здание Убежища для инвалидов возвышалось на фоне соседних ветхих домов. Орасио часто проходил здесь, но никогда не останавливался у входа. Сейчас дрожащей рукой он нажал кнопку звонка. Издали послышались шаги, они медленно приближались; наконец дверь открылась.
Перед Орасио стояла бледная монахиня лет сорока в белом накрахмаленном чепце.
— Добрый день… — поздоровалась она слащавым голосом. — Что вам угодно?
— Я бы хотел повидать Жозе Ногейру… Его обычно зовут Марретой…
Монахиня вытащила часы:
— Остается десять минут… — нерешительно сказала она и тут же милостиво разрешила: — Раз уж вы здесь, входите!
Орасио прошел в старинный дворик, в глубине которого виднелась лестница на второй этаж.
— Подождите здесь, я позову его.
Едва монахиня исчезла, кто-то наверху затянул песню. Низкий женский голос без конца повторял начальную строфу; он звучал, как победный клич над трупом поверженного врага. Наконец голос смолк. Вскоре на лестнице появилась растрепанная девушка и посмотрела на Орасио безумным взглядом. Она простояла несколько мгновений неподвижно, затем, пронзительно вскрикнув, убежала.
Сверху донесся другой женский голос:
— Разве я тебе не запретила выходить в коридор?
Снова воцарилась тишина. Вернулась монахиня. В тусклом свете сумрачного зимнего дня ее чепец казался особенно белым. Рядом с ней шел старик, одетый в поношенную форменную одежонку, порыжелая куртка и заплатанные, обтрепанные брюки придавали ему очень жалкий вид. Орасио узнал Маррету по улыбке.
— Дядя Маррета… Ну как вы? — Орасио не мог продолжать — слова застревали у него в горле.
Маррета обнял его:
— Здравствуй паренек! Что нового?.. — У него навернулись на глаза слезы, ему тоже было трудно говорить.
Несколько мгновений помолчали.
— Я очень рад тебя видеть… — сказал Маррета.
Обоих стесняло присутствие монахини. Маррета повернулся к ней и спросил: