Шерсть и снег

Наступил апрель. Как-то Маррета явился на фабрику охрипший и с сильным насморком. «Я простудился», — сказал он, затягивая вокруг шеи старое кашне. Он пришел и на следующее утро, хотя у него была высокая температура. На третий день сам Матеус предложил Маррете побыть несколько дней дома — иначе он долго не поправится, да еще и заразит гриппом товарищей.

Маррета ушел домой; у станка остался Орасио. Доверяя машину ученику, Матеус велел Дагоберто приглядывать за ним. Поэтому Дагоберто время от времени подходил к Орасио и давал ему указания. Но Орасио притворялся, что не слышит. Зато незаметно присматривался, наблюдал за движениями ткача и старался превзойти его.

В пять часов Орасио увидел, что выткал столько же, сколько Дагоберто, и много больше, чем обычно вырабатывал Маррета. Он чувствовал себя счастливым…

Маррета вернулся в четверг, пожелтевший, осунувшийся.

Он осмотрел станок и запустил его, но сделал это с какой-то странной осторожностью. Он часто обращался к Орасио и вел себя так, словно теперь станок был поручен им обоим. В первые минуты он касался машины с робостью человека, который трогает у кого-нибудь на виду вещи в доме только что умершего родственника.

Немного погодя Маррета сказал:

— Я знаю, что ты себя хорошо проявил. Тебя уже нельзя считать учеником… Ты работаешь, как настоящий ткач…

— Если я кое-чему и научился, то обязан этим вам, — ответил Орасио. Ему было очень неловко.

— Ну-ну! Ты смекалистый парень, вот в чем дело! Я всегда это говорил! У другого так бы не получилось.

В обеденный перерыв они сели рядом в столовой: было еще рано обедать на вольном воздухе. То, что рабочие не любили ходить в столовую, очень раздражало хозяина и управляющего фабрикой: администрация затратила столько денег на ее оборудование, а рабочие по-прежнему предпочитают есть под открытым небом, беспорядочно, без всяких удобств…

И сейчас, хотя день выдался пасмурный и холодный, многие закусывали на дворе или за воротами, у дороги, и в столовой было мало народу. Маррета с Орасио оказались за столом одни. Маррета разогрел суп и неторопливо съел его.

— Еще каких-нибудь три месяца… — пробормотал он, как бы про себя.

— Что? — спросил Орасио.

— Еще только три месяца я буду ходить на фабрику…

— Почему вы так говорите?

Орасио догадывался о причине этих слов, но ему хотелось разуверить старого ткача, разогнать печаль, которая чувствовалась в его голосе, в покорной улыбке, в выражении глаз.

— Я говорю это потому, что через три месяца тебе передадут мой станок, и тогда все будет кончено…

— Ну вот еще! Во-первых, я не соглашусь занять ваше место; а во-вторых, никто его у вас не отнимет.

Маррета скептически улыбнулся:

— Когда на прошлой неделе Матеус отослал меня домой, я тут же понял, что он хочет испытать тебя, посмотреть, на что ты способен. Я не раз болел гриппом, но никогда он не отпускал меня домой. Когда я просил его об этом, он смотрел на меня зверем… С того дня, как тебя поставили у моего станка, я ожидал этого. Именно затем Матеус и определил тебя ко мне. Ведь до сих пор он никого не давал мне в ученики — боялся, как бы я не заразил их вредными идеями. Понимаешь теперь, что к чему?

Орасио перестал жевать хлеб. Он хотел говорить, глядя Маррете прямо в глаза, но невольно отводил взор.

— Я вашего места не хочу, вы зря беспокоитесь!.. Пусть у меня отсохнет рука, если я его отниму у вас…

— Ты его у меня не отнимешь, его тебе дадут, — неторопливо отозвался Маррета. — Если ты откажешься, место займет другой — только и всего. Поэтому я предпочитаю, чтобы его отдали тебе, так как ты мне друг.

— Я не соглашусь, я уже сказал!

— А я думаю, что тебе нужно согласиться. Ты ведь здесь ни при чем, и я тебя никогда не буду обвинять. Меня уволят потому, что я мало вырабатываю. Зачем нужен старик, который не может выткать пятнадцати метров в день?..

У Орасио подступил комок к горлу, и ему захотелось обнять Маррету.

— А все-таки я не соглашусь… — упорствовал он. — В крайнем случае перейду на другую фабрику…

Маррета снисходительно улыбнулся, словно говорил с ребенком:

— А какая разница? Ты сможешь перейти только в том случае, если кто-нибудь уйдет оттуда. А чаще всего уходят старики — такие, как я… Я не жалуюсь на Матеуса: он выполняет свои обязанности. Мне скоро шестьдесят пять, и я сам вижу, что работаю уже не так, как прежде…

Маррета замолчал. Орасио искал слова утешения, но не находил их.

— Ты не должен из-за этого расстраиваться, — продолжал Маррета. — Еще до того, как ты начал обучаться, Матеус уже косо на меня поглядывал. Я работаю здесь почти пятьдесят лет и многое видел. Трудно сказать, когда мастера начинают задумываться… не стар ли тот или иной рабочий… и приглядываться к нему… Если они хорошие люди — а бывают среди мастеров и такие, — некоторое время они делают вид, что ничего не замечают; но управляющий просматривает ведомости заработной платы и знает, сколько каждый вырабатывает… Как-то подошел ко мне Матеус, посмотрел и недовольно спросил: «Ты еще не закончил этот кусок?» Он прекрасно видел, что я еще вожусь с ним, и сказал это, только чтобы подчеркнуть, что я не выполняю норму… В моих интересах выткать как можно больше, но я не могу. А выпускать брак — еще хуже… Матеус все время давал мне понять, что я старею и уже не гожусь для этой работы. Еще с прошлого года он думает о том, как бы вышвырнуть меня на улицу — я в этом уверен. Так что тебе не стоит спорить со мной. Если меня еще держат здесь, то только из-за тебя. О тебе хлопочет брат Матеуса; поэтому мастер ждет, пока кончится твое ученичество, и тогда отдаст тебе мое место. Если бы не это, меня бы уже давно уволили и взяли другого. Это так же верно, как то, что мы с тобой здесь разговариваем…

Маррета на мгновение замолчал и затем с печалью в голосе проговорил:

— Да… грустно быть стариком! Стыдишься, что уже ни на что не годен… Но что поделать?

Орасио по-прежнему не находил нужных слов. Он представил себе стариков-инвалидов, которые собирались в солнечные дни в сквере, — бывших ткачей, прядильщиков, чесальщиков. Их уволили, когда они исчерпали свои силы. Он видел, как старики нагибаются и подбирают окурки, как терпеливо ожидают, пока мимо пройдут их товарищи-рабочие и кто-нибудь подаст несколько винтемов. Он видел этих плохо одетых, голодных людей возле особняков их бывших хозяев, с рукой, протянутой за подаянием. Он видел их около здания профсоюза, где им выдавали по двадцать эскудо в неделю — а этого едва хватало на два дня. И среди них всюду был Маррета.

— На что же вы будете жить? — робко спросил Орасио.

— Ну, как-нибудь… — неопределенно ответил старик и заговорил о другом: — Видать, война идет к концу… Италии здорово достается. Читал?

Орасио отрицательно покачал головой.

— Нет, не читал. Но слышал.

Маррета долго говорил о войне. За соседними столами беседовали о том же. Победы русских и высадка англо-американских войск в Сицилии воодушевляли рабочих, от уныния первых военных лет не осталось и следа. На фабриках и в убогих лачугах почти неизвестного миру города на склоне суровых гор рабочие-шерстяники жили надеждами всего человечества. Они покупали лиссабонские газеты, читали их вслух и обсуждали сводки с фронтов. Дагоберто вырезал из газеты две карты и, раскладывая их на столе в столовой, показывал пальцем города, где шли бои. Все предсказывали победу союзников, а некоторые, считавшие себя стратегами, даже намечали пути наступления союзных войск. С ними не всегда соглашались, возникали споры…

Рабочие были убеждены, что после победы будет построен новый, справедливый мир. Особенно твердо верили в этот новый мир Маррета и Жоан Рибейро. Когда они начинали говорить о будущем, споры сразу прекращались и все замолкали, внимательно слушая. В руках у Жоана Рибейро всегда были газеты — многие из них уже протерлись на сгибах. В подтверждение своих слов он раскрывал их и прочитывал телеграммы или отрывки из официальных выступлений государственных деятелей, где тоже говорилось о новом, лучшем мире, который возникнет после войны.