Страница 41 из 61
Как-то под вечер мать пришла и стала молча смотреть на перекопанную за день землю. Раваско догадался, о чем она думает. И, опершись на мотыгу, тоже оглядел вскопанный кусок.
— Маловато… — пробормотал он. — Но не беспокойтесь… Вы мне заплатите только за полдня… Как если бы я работал только половину дня…
Тетка Аугуста ответила не сразу. Она окинула взором участок, который еще предстояло вскопать. Некоторое время будто подсчитывала что-то, затем спросила:
— Сколько тебе нужно дней, чтобы все закончить?
Он взглянул на мать, перевел глаза на покрытые зеленым пушком полоски.
— Будь я здоров, управился бы в четыре-пять дней. А так… не знаю… Думаю, за неделю. Не знаю…
— Неделя? Ладно! Я заплачу за неделю, но тебе будет помогать один парень. Его зовут Орасио. Ты его знаешь… Мне о нем говорил Маррета.
Раваско ничего не ответил, на глазах у него выступили слезы. Тетка Аугуста, старясь скрыть смущение, тщетно пыталась разбить палкой комок земли, как будто это было для нее очень важно.
— Ну, значит так… Договорились. По мне, можешь не работать… — И она поплелась обратно к своему домику, который виднелся за оливковыми деревьями.
Раваско долго смотрел вслед матери. «Если рассказать ей все, она, наверно, поможет. Хоть немного… Но нет! Лучше молчать. Не хочу, чтобы узнали о моем несчастье и жалели меня! Если скажу старухе, узнает Мария-Антония. А я не хочу ее волновать. Достаточно того, что она содержит семью».
Когда на следующее утро Орасио с мотыгой на плече — ему одолжил ее Мануэл Пейшото — пришел на участок сеньоры Аугусты, Раваско уже был там. Он сквозь зубы ответил на приветствие Орасио.
— Значит, тебе лучше?
— Я себя чувствую хорошо! Почти хорошо… — мрачно сказал Раваско и, показывая пальцем, добавил: — Можешь начинать оттуда.
Орасио направился к указанной гряде. Раваско, продолжая мотыжить, раздраженно думал: «И чего все спрашивают о моем здоровье? Одно это может доконать человека. Каждый считает своим долгом напомнить мне о болезни, как будто я и без того мало страдаю. Все беспокоятся обо мне так, будто я еще ребенок… Обязательно нужно испортить человеку остаток жизни! Если бы не такие дурацкие вопросы, я бы с удовольствием беседовал с людьми — это отвлекает от мрачных мыслей».
Раваско украдкой поглядывал на соседнюю грядку. «Этому парню можно позавидовать». Он был раздосадован тем, что у Орасио работа спорится. «И я в двадцать лет был таким. И даже сейчас, когда мне сорок шесть, никто бы меня не обогнал, если бы я не исходил кровью. У этого молокососа вся жизнь впереди, а я… а я…»
Орасио перекопал уже почти всю гряду. И Раваско подумал, что батрак за два часа сделает больше, чем он за весь день. Ему хотелось как-нибудь опорочить работу Орасио.
— А ну-ка разбей все эти комья! — сказал он с затаенной злобой. — Надо доводить дело до конца…
Орасио послушался и принялся крошить мотыгой комья. Несмотря на то, что это заняло лишнее время, Раваско вскоре увидел, что Орасио опять опередил его. «Старуха поняла, что я не способен много сделать, но зачем так унижать меня?»
— Поди сюда, — крикнул он. — Работай рядом со мной; нужно хорошо размельчить землю…
Орасио снова подчинился. Тогда Раваско успокоился: «Теперь не определишь, кто из нас наработал больше». Вначале он копал молча, потом принялся говорить. Говорил о фабрике, о Фелисио и Матеусе.
— Оба они мошенники, — заявил он. — Когда-то были рабочими, а теперь стали хуже хозяев. Брат Матеуса, Мануэл Пейшото — тот из другого теста. Я к нему зла не питаю. Если я договорился насчет овец — надо было унавозить огород — не с ним, а с Лингиньясом, то это чтобы не подумали, что, после того как меня выгнали с фабрики как собаку, я стану подъезжать к брату мастера…
В четыре часа Орасио бросил мотыгу, собираясь идти на фабрику, и Раваско внезапно пожалел, что остается один, забытый всеми; земля, которую еще предстояло перекопать, показалась ему враждебной.
На следующий день, когда Орасио вернулся на огород, Раваско там не было. Соседи видели его рано утром — он входил в церковь. Женщины даже посудачили по этому поводу, так как Раваско никогда не бывал в церкви и, подобно Трамагалу, постоянно злословил по адресу священников. Несколько позднее видели, как он вышел, прислонился в углу, помочился кровью и затем снова вернулся в храм… С тех пор Раваско, который все больше тощал и желтел, ежедневно ходил в церковь, и жители поселка уже не обращали на это внимания. Однако вскоре он перестал там показываться; говорили, что он слег, корчится от боли и отчаянно стонет…
Тем временем похолодало. Как-то на рассвете Орасио проснулся от плача ребенка. Потом послышалось:
— Мама! Мама! Мне холодно!
Проснулись и остальные дети. Вслед за своим братишкой они захныкали:
— Мне тоже! Мне тоже холодно!
Жулия накричала на них, потом поднялась и укрыла детей всеми лохмотьями, которые нашлись в доме. Но она понимала, что этого недостаточно: она спала под одеялом, единственным, которое у нее осталось, и все же дрожала от холода.
Жулия подошла к кровати, взяла одеяло и накрыла им детей. Потом взглянула на отрез материала, который накануне начала обрабатывать. Это была красивая и дорогая шерсть — ее могли купить только богатые люди. Жулия вспомнила, как однажды, в такую же холодную ночь, она накрыла куском материи спящих детей, и наутро младший — чистый бесенок — порвал шерсть гвоздем. Боясь, как бы за это ее не лишили работы, Жулия заплатила тогда изрядную сумму за штопку…
«Если мы с мужем укроемся, ничего не случится». Жулия взяла отрез и, улегшись в постель, покрыла им себя и мужа, а сверху набросила пальто. Она лежала, стуча зубами. Эрнесто продолжал жаловаться в темноте:
— Холодно! Дай чем-нибудь покрыться…
— Больше нечем! Спи!
Некоторое время Орасио ничего не слышал. Но вот внизу раздались шаги: Жулия встала, сняла со своей постели пальто и укрыла Эрнесто.
На другое утро, солнечное, холодное, Орасио и Рикардо по дороге на фабрику встретили каменщиков с инструментами, таких же озябших, как и они. Ни Рикардо, ни Орасио не удивились этой встрече — в округе строилось несколько фабричных зданий. Но в полдень одна из женщин, которые принесли мужьям обед, сообщила важную новость: в Пенедос-Алтос началась постройка домов для рабочих и мелких служащих. Все утро туда шли землекопы и каменщики, то и дело проезжали грузовики с материалами.
После конца смены все рабочие — и ковильянцы, и жители Алдейя-до-Карвальо — пошли по дороге к тому месту, откуда открывался вид на Пенедос-Алтос. То, что они увидели, подтверждало слухи: уже начали рыть котлованы под фундаменты; повсюду возвышались кучи земли и кирпича. В глубине строительного участка вырос крытый железом барак.
Орасио глядел на все это, охваченный восторгом. «Нельзя было найти лучшего места. Оттуда хорошо виден Ковильян, и дома будут буквально в двух шагах от фабрики. Жить там — одно удовольствие».
В последующие дни, шел ли Орасио на фабрику или возвращался оттуда, он всегда останавливался посмотреть на строительство; он интересовался им так, словно воздвигали его собственный дом. Многие рабочие после смены побывали на стройке. В этот час каменщики, кончив работу, сидели в бараке. Он был разделен на каморки, там валялись лохмотья, грязные одеяла и разная кухонная утварь. Часть барака была занята под склад, где хранились инструменты, там же находился стол производителя работ; на стене висели разрисованные яркими красками проекты строящихся домов… Орасио и его товарищи долго стояли, молча рассматривая их. Дома эти, большие и маленькие, выглядели на чертежах очень красивыми и походили на те, что Орасио видел в Эсториле, когда служил в армии.
— Хороши! — воскликнул Белшиор.
— Да, ничего не скажешь! — отозвался один из каменщиков. — Я бы охотно арендовал такой домик.
В воскресенье Орасио сообщил Идалине приятную новость: «У нас будет дом… Муниципалитет уже начал строить дома для рабочих. Теперь мы скоро поженимся».