Страница 38 из 61
— Там двое, — прошептал он. — Один лежит на земле, будто мертвый.
Сарго стоял в нерешительности. Снаружи по-прежнему раздавался стук, правда, все слабее, все глуше.
— Их засыпает снегом… — снова заговорил Леопольдо.
Старик приложил ухо к двери.
— Кто там? Кто это?
Сарго уловил хрипение человека, который силился что-то сказать. Тогда он решился. Передал лампу жене и вооружился посохом. Сын с поднятой дубиной стал рядом… Как только старик открыл дверь, на порог упал потерявший сознание человек. Другой остался лежать на снегу.
Жена Сарго вскрикнула от испуга и жалости и сразу же бросилась разжигать очаг. Старый крестьянин пошел достать бутылку водки. А Орасио, словно пробуждаясь от тяжелого сна, думал о том, что завтра, как всегда вовремя, явится на фабрику…
VI
Хозяева целую неделю не отвечали на требования рабочих. Потом заявили, что, как известно, на ткани установлены твердые цены, и поскольку они не имеют права поднять их, то не могут и повысить заработную плату. Они очень сожалеют об этом, — из-за войны жизнь действительно стала трудной… Но ничего нельзя поделать. Два-три эскудо прибавки в день каждому рабочему в конце года составили бы огромную сумму…
На фабрике Азеведо де Соуза об отказе стало известно во время обеденного перерыва. Это сообщение не особенно удивило рабочих. Те, кто предсказывал, что хозяева не пойдут на уступки, злорадствовали:
— Ну… что я тебе говорил?
— Кто был прав? Скажи!
Трамагал, как обычно, разразился бранью. Но, увидев, что Педро улыбается, продолжал уже спокойно и серьезно:
— Ладно, цены на ткани нормированы… А как изо дня в день растут цены на все другие товары?.. Текстиль приносит хозяевам громадные прибыли, потому что это самое нормирование цен, как всем известно, золотая жила для фабрикантов…
— Вот тебе на! — воскликнул Педро. — Если все дорожает, почему бы им тоже не повысить цены на ткани?
Маррета и Трамагал стали ему возражать. Педро спорил… Некоторое время все толковали о заработках, жаловались на трудности жизни.
Внезапно Педро подошел к Орасио и сказал, что в следующую субботу берет расчет и переходит на другую фабрику, где будет работать на чесальной машине — это и легче, и выгоднее.
— Ты нажми на Матеуса, может быть, сумеешь занять мое место. Потом пусть себе чешут языки…
Орасио хотел было спросить Педро, как ему удалось устроиться на другую фабрику, но тот, дымя сигаретой, уже выходил из столовой. Тут Бока-Негра по секрету рассказал Орасио, что Педро — незаконный сын одного коммерсанта из Ковильяна, который покровительствует ему. Но, видимо, этот господин сомневался в своем отцовстве: недаром ходили сплетни, что мать Педро в свое время развлекалась не с ним одним. Поэтому он не хотел видеть сына, и лишь изредка, окольным путем, помогал ему.
— Я сразу понял, что Педро на что-то рассчитывает. Не зря он все мечтает познакомиться с богатыми туристками и для этого даже собирается выучиться ходить на лыжах…
Бока-Негра прервал его:
— Обязательно поговори с Матеусом, иначе он может отдать место другому…
Орасио не нуждался в этих советах; услышав слова Педро, он тут же решил снова попросить Мануэла Пейшото поговорить с братом. После конца смены он сразу пошел к нему. Пейшото выслушал его и сказал, что на другой день повидается с Матеусом.
Орасио с нетерпением и тревогой ждал ответа. Даже после того как Мануэл передал ему, что брат обещал подумать, он продолжал беспокоиться: все время опасался неудачи, боялся, что кто-нибудь, с лучшей рекомендацией, станет ему поперек дороги, в последнюю минуту захватит это место…
Каждое утро Орасио шел на фабрику с надеждой, что Матеус позовет его и сообщит хорошую новость. Но мастер ничего ему не говорил. Так настала суббота — день, когда Педро должен был взять расчет. И в это утро Матеус видел его, но не подозвал. Орасио был в отчаянии; Бока-Негра и Педро не отважились разубеждать его в том, что место отдано другому. Однако в пять часов, за несколько секунд до гудка, Матеус, проходя по цеху, остановился возле него и сухо сказал:
— В понедельник займешь место Педро, он сегодня взял расчет…
Не дожидаясь слов благодарности, мастер пошел дальше.
Орасио был очень взволнован. Выйдя на дорогу, он подождал Маррету и Трамагала и, сияя от счастья, сообщил им, что его переводят в прядильщики. Ему хотелось рассказать об этом и Рикардо, но того не было видно.
— Пойдем, — предложил Трамагал.
— Подождем Рикардо…
— Он сегодня задержится, — сказал Маррета таким тоном, словно знал, чем будет занят Рикардо после смены. — Домой он вернется поздно…
Орасио понял, что Маррета чего-то не договаривает, но допытываться не стал. Все трое отправились по домам. В этот вечер Орасио ничего больше не знал. Но несколько дней спустя услышал, как на фабрике шепчутся о том, что готовится забастовка.
— Разве забастовки не запрещены? — спросил он.
Никто ему не ответил, и только Трамагал воскликнул:
— Нас заставляют умирать с голоду — и это не запрещено!..
По дороге с фабрики Орасио слышал, как Маррета негодует по поводу того, что известие о забастовке распространилось раньше времени:
— Чего доброго фабриканты и полиция все узнают и примут меры — так случалось не раз…
Трамагал хотел было что-то сказать, но передумал. Рикардо, который на этот раз шел с ними, был, как всегда, неразговорчив. Маррета обратился к нему:
— Ну, а твое мнение?
Рикардо помедлил с ответом, пристально глядя на носки своих ботинок, будто интересовался только тем, как шагают его ноги.
— Классовая сознательность — вот чего не хватает большинству из нас, — сказал он наконец. — Если бы ею обладали все, трудности были бы уже позади.
Наступал вечер. Над землей висели свинцовые тучи, все вокруг навевало печаль. Был конец февраля. Едва они вошли в Алдейя-до-Карвальо, начался дождь. Всю ночь Орасио слышал, как он барабанил по кровле… А утром только лужи на дорогах да блестящие, словно роса, капли на листьях капусты напоминали об этом. Потеплело, светило солнце, небо отливало голубизной. Бедняки облегченно вздохнули — зима была суровая и холодная, снег впервые за много лет выпал даже в долинах…
В воскресенье вечером Орасио зашел к Маррете. Заняв место Педро, он решил заказать себе новый костюм на случай, если придется ускорить свадьбу. После той страшной ночи, когда он вместе с Серафимом чуть не замерз в горах, Орасио только однажды побывал в Мантейгасе. И для этого ему пришлось солгать мастеру: он сказал, что у него заболела мать, и отпросился с середины субботы до вторника, чтобы доехать туда на грузовике, а вернуться поездом. Матеус согласился, как всегда, очень неохотно. Орасио поехал, но и на этот раз Идалина не уступила. Переход через горы все еще был сопряжен с опасностью, и Орасио вынужден был ограничиваться перепиской с невестой. Невозможность встречи усугубляла его тревогу. В письмах он никогда не упоминал о парне из Гоувейи, но мысли о нем не давали ему покоя. Правда, теперь Орасио в большей степени чувствовал себя хозяином своей судьбы. Если Идалина не захочет ждать, он сошьет себе костюм, займет денег и женится. Жалованье у него сейчас невелико, и при нынешней дороговизне его не хватит на жизнь. Но Идалина тоже могла бы работать, внося свою лепту, как это делает Жулия и жены других рабочих… Конечно, если текстильщики выиграют забастовку, заработки их увеличатся. Черт побери! Не хватало только собственного домика! С войной земля вздорожала. Орасио подсчитал, что ему и за три года не скопить денег на покупку участка, где он со временем мог бы построить дом. А остальное? А материалы? Поразмыслив об этом получше, он понял, что все обстоит иначе, чем он представлял себе в Мантейгасе. Между тем как-то прошел слух, будто муниципалитет предполагает строить дома для рабочих. И в каждом доме будет две-три комнаты, кухня, даже уборная. Многие этому не верили. «Никто не собирается строить такие дома для бедняков. Однажды, лет тридцать тому назад, тоже думали построить целый квартал для рабочих. Даже начали добывать камень возле Ковильяна. А в конце концов так ничего и не построили. Бедняки остались с тем, что у них было». От таких речей Орасио делалось грустно. Однако кое-кто начал надеяться: о строительстве домов писали не только ковильянские, но и лиссабонские газеты.