Шерсть и снег

Сгущались сумерки, в кухне становилось темно.

— Побудем еще немного. Сядь сюда. Значит, мать была разъярена? А этот тип из Гоувейи больше не появлялся?

— Я его ни разу не видела. Он мне писал, но я не отвечала.

— Значит, он писал тебе?

— Второе письмо я даже и читать не стала. Получила и тут же бросила в огонь. Во вторник на прошлой неделе пришло от него письмо на имя матери. Не знаю, чего он хотел… Она мне ничего не сказала, а я не спрашивала.

Орасио снова встревожился:

— Значит, этот тип продолжает добиваться своего? «— Скоро это ему надоест…

— Скорее я набью ему морду!

— Зачем? Если бы он приехал, я бы с ним даже не поздоровалась.

Тревога не оставляла Орасио. «Этот хлыщ не отвяжется. Он, должно быть, рассчитывает на мать Идалины, поэтому и написал ей. Он богат и может жениться, когда захочет. А у меня за душой ни гроша… Обесчестить же Идалину, чтобы привязать ее к себе, вряд ли удастся. Она на это не пойдет».

Орасио все больше озлоблялся. Ему хотелось то схватить Идалину и тут же овладеть ею; то разыскать соперника, броситься на него, плюнуть в лицо, даже убить; то обругать «эту старую бесстыдницу, которая вела себя так, словно она не мать, а сводница»…

Совсем стемнело. Они услышали, как по лестнице поднимается Арминда. Идалина нарушила молчание:

— Пойдем!.. — И обратилась к Арминде, которая уже входила в кухню. — Я схожу навестить Ану. — У нее на лице появилась бледная улыбка, голос звучал глухо.

— Вы, что же, все еще молчите? У вас такие странные лица!

— Нет, что ты!..

Немного погодя они вышли.

По дороге Орасио, схваченный смешанными чувствами — злобой, досадой, нежностью, — несколько раз порывался сказать Идалине, что любит ее сильнее прежнего, что она его жизнь. Но как только он начинал говорить, кто-нибудь встречался им на заснеженной уличке и, здороваясь, прерывал его.

Они простились у дома Аны. Орасио чувствовал себя усталым, опустошенным. Родители видели, как он вошел с угрюмым видом и, не сказав ни слова, направился в свою комнату. Там он, не раздеваясь, улегся на кровать. Немного позже мать вошла к нему и спросила:

— Что с тобой? Говорил с Идалиной?

— Говорил.

— Ну и как? Почему ты такой? Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось… Не приставайте ко мне!.. Ужин готов? В половине седьмого меня ждет Серафим…

Сеньора Жертрудес не настаивала.

— Готов, готов. Можешь садиться, — сказала она обиженно.

Орасио вышел на кухню и сел за стол. Чтобы пораньше уйти, он по воскресеньям ужинал один, задолго до родителей. Если отец был дома, он обычно развлекал Орасио своей болтовней. Сейчас старик жаловался, что стало невыгодно держать коз. «Все дорого, только молоко стоит гроши», — без конца повторял он.

Сеньора Жертрудес налила сыну суп и принялась незаметно наблюдать за ним. Он ел вяло, не слушая отца. Думал о чем-то своем…

Доев суп, Орасио встал из-за стола. Он был встревожен.

— Сардин не хочешь?

— Нет, не хочу.

Он поспешно вошел к себе и сразу же вернулся со шляпой, фонарем и посохом:

— До субботы!..

Широкими шагами он начал спускаться по уличке, поглощенный мыслью, которая не давала ему покоя.

Идалина только что вернулась от Аны, когда жених вызвал ее на улицу.

— Я чуть не забыл… — волнуясь, торопливо проговорил он. — Дай мне тостан за платок…

Серафим Касадор ожидал его с нетерпением.

— Ты опоздал, — проворчал он, увидев Орасио, — обещал зайти за мной в половине седьмого, а уже пробило семь…

— Я не мог раньше… — извинился Орасио.

Серафим взвалил на плечи мешок, взял посох и обратился к жене:

— Значит, так… Вернусь завтра к вечеру, а если нет, то послезавтра.

Они вышли. Серафим начал жаловаться:

— Ну и погода! Жалко, что грузовик в Ковильян ходит не ежедневно. А если ехать поездом, приходится терять целый день… Живем словно на краю света! Раньше для меня это не имело значения: когда надо, разом перемахивал через горы. Но теперь для таких переходов уже не гожусь…

Орасио молчал — пусть себе мелет… Пройдя Фундо-де-Вила и миновав реку, они зажгли фонарь и стали подниматься на противоположный склон. Шагая по лесу, Серафим продолжал болтать без умолку — он любил поговорить. Огни поселка уже исчезли; вдалеке, в Мантейгасе, часы пробили восемь, и звуки колокола медленно разнеслись по долине.

Серафим заговорил о том, что его сын завел приятеля, который плохо на него влияет. Но Орасио не слушал своего спутника. Он думал об Идалине, и ничто другое его не интересовало. «В следующее воскресенье сделаю еще одну попытку. Надо этого добиться как можно скорее и любым способом!.. Ведь этот наглец даже матери ее пишет… Как только стану прядильщиком — женюсь! Кончатся мои терзания! Правда, хотелось все устроить лучше, но ничего, придется пока так…» Орасио почувствовал себя несчастным при мысли о домике — он столько о нем мечтал, знал его внутри и снаружи, вдоль и поперек, как будто уже построил его, как будто уже жил в нем… Сейчас дом этот представлялся ему еще более далеким, чем те, которые он видел на берегу Тежо, когда служил в армии; это был кукольный домик, нарисованный на стене и теперь замазанный черной краской.

Когда они подошли к Вале-до-Бурако, поднялся сильный ветер. Немного погодя Серафим почувствовал, как на его руку упало несколько снежинок.

— Так я и думал! — воскликнул он. — День был пасмурный… В стороне Сан-Лоуренсо небо хмурилось…

Они продолжали подниматься. Серафим наконец умолк — ледяной ветер затруднял ему дыхание. Они шли сосновым лесом, деревья раскачивались и шумели. Фонарь освещал стволы, которые вырастали из мрака, чтобы тут же исчезнуть, уступая место все новым и новым, бесконечной колоннаде, которая расходилась во все стороны. Сосны танцевали, отбрасывая на снег тени; фонарь двигался между ними, как большой светлячок…

Лес кончился, дальше был только снег. Кое-где попадалась поросшая мхом скала; снег не мог полностью ее покрыть, и она чернела среди бескрайней белизны. Ветер усилился и, казалось, застонал, долго и протяжно, затем начал завывать в каких-то неведомых глубоких пещерах; ночь и горы наполнились заунывным гулом. Орасио и Серафим шагали, опустив головы и сжав губы. Хлопья снега залепляли лицо, забивались за воротник. Крошечное пламя фонаря мерцало между четырьмя стеклянными стенками, то вытягиваясь кверху, то пригибаясь под ударами ветра.

Серафим ругал себя за то, что пошел. А Орасио думал, что ему повезло — в такую непогоду он в горах не один, а с Серафимом. Снег усиливался, ветер поднимал его с земли и швырял на людей.

Серафим остановился, укрывшись возле скалы:

— Лучше вернуться, — предложил он. — Мне бы надо быть там сегодня, но ничего из этого не получится…

— А я должен идти. Не могу не выйти на работу.

— В такую погоду мы никогда не доберемся. Нас засыплет снегом. Давай вернемся домой, а завтра утром выйдем…

— Хорошо бы, но не могу, я же тебе объяснил. Не могу прогуливать… А кроме того, распогодится. Вот увидишь…

Орасио боялся лишиться спутника; ему было страшно шагать одному сквозь эту ужасную ночь.

— Распогодится. А если нет, все равно пробьемся. Со мной это не впервые. Да и ты сколько раз уже попадал в метель!

Серафим не знал, как поступить. Всем известно, чего стоит пройти пешком от Мантейгаса до Алдейя-до-Карвальо даже в хорошую погоду. Человек добирается совершенно обессиленный. А в такую бурю и за шесть часов не дойдешь…

— Мне нужно быть там сегодня, очень нужно, — повторил Серафим. — Но дорога тяжелая… Давай все-таки вернемся! Пойдем завтра. Неужели ты не можешь пропустить день на работе? Ну а если бы ты заболел?..

Орасио подумал, что Серафим прав. Его тоже пугала эта страшная ночь, окутавшая горные дороги, она то стонала, то ревела… На мгновение он решил вернуться. Усесться у очага в родительском доме — как это было бы замечательно! Но тут же вспомнил о мастере. «Матеус не любит, когда не выходят на работу, даже по болезни. А если он узнает, что я не вышел только потому, что отправился в Мантейгас повидать возлюбленную, то рассердится не на шутку. Какое ему дело до меня и моей невесты!.. Он разозлится и будет еще долго держать меня в учениках, а мне нужно скорее стать рабочим. Рассчитывать же я могу только на Матеуса».