Шерсть и снег

В субботу Тонио, отдав Орасио провизию, начал без умолку болтать о разных пустяках, как всегда, когда не хотел говорить о том, что его действительно занимало. Затем неожиданно спросил:

— Пожар видел?

— Видел.

— Ты, должно быть, сразу подумал, что это моя работа… Скажи: ведь подумал?

Орасио не ответил.

— Наверняка подумал, — настаивал Тонио. — Голову даю на отсечение! Но ты ошибаешься! Я не имел к этому никакого отношения. — Заметив недоверчивую улыбку Орасио, он добавил: — Не веришь?.. Зря… Я бы так плохо не сработал. Разве ты не заметил, что пожар возник только в одном месте, а не в двух-трех, как я говорил? Поэтому с ним быстро покончили.

— Я слышал, что огонь сильно разгорелся…

— Да. Но, по-моему, это не поджог… Столько людей сейчас ходит через лес… кто-нибудь мог нечаянно бросить окурок… А остальное сделал ветер. Так бывает…

Орасио взглянул на него в упор и с раздражением подумал: «Ты хитер, но меня не обманешь». Должно быть, Тонио угадал его мысль.

— А потом… игра не стоила свеч… — сказал он. — Лесное управление наверняка уже распорядилось произвести там новые посадки…

— Когда же вы придете убирать рожь? — недовольно спросил Орасио.

— Скоро. Ждем, когда брат поправится…

— Леандро болен?

— Да. Уже несколько дней. Его лечит доктор Коуто. У него как будто малярия. Но отец, кажется, потерял надежду на то, что Леандро выздоровеет вовремя… Он пришлет со мной поденщика…

На следующей неделе Тонио появился в горах даже не с одним, а с двумя поденщиками. Они сжали рожь, перемолотили и вернулись в Мантейгас. Вскоре пришли снова и засеяли участки, остававшиеся под паром с прошлого года.

К этому времени земледельческая страда на горных склонах закончилась, все семьи разошлись по домам. Теперь здесь оставались только пастухи, которые пасли большие стада.

Беспокойство Орасио нарастало. Он был близок к отчаянию. «Видно, Мануэл Пейшото не сможет устроить меня на фабрику. Скорей бы наступил октябрь, когда я спущусь с гор. Там внизу я хоть немного побуду с Идалиной, пока не придется перегонять скот в Иданью». Но до октября было еще далеко, и дни тянулись все медленнее. Кончилось тем, что, преодолев свои тяжелые предчувствия, Орасио начал играть на свирели…

В сентябре наступило время унавоживать почву. По старинному обычаю скот опять разбили на мелкие стада: пришли хозяева овец, по клеймам отобрали своих.

Теперь каждое стадо ночевало на определенном месте, чтобы дать первое удобрение земле, на которой в этом году была выращена рожь.

Наконец наступил октябрь. В горах похолодало, ночи стали длинные, зачастую пастухи промокали до нитки даже в пещерах, где они укрывались от дождя. Пришло время спускаться в долину, но хозяева медлили: скот всегда находил в горах что-нибудь пощипать, тогда как в Мантейгасе и других поселках корм стоил пропасть денег.

Первым распростился с Орасио Пейшото: «Жди спокойно — как только что-нибудь узнаю, сразу пошлю тебе весточку в Мантейгас». Затем ушел со своим стадом Каньолас. Вслед за ними тронулись и остальные. В горах все чаще шли дожди и опускались туманы. Наконец Орасио со своим стадом остался один. Было очень холодно, солнце с трудом пробивалось сквозь свинцовые тучи, и горы в своем уединении приобрели такую суровую и величественную строгость, что сама тишина казалась теперь устрашающей. Птицы уже не летали, как прежде, над саргассо и вереском. Волки, которые всегда идут за стадами, стали жаться к поселкам, где им легче было чем-нибудь поживиться. Жизнь в горах замирала, обнаженные и мрачные, они ждали зимы, когда снег прикроет их наготу.

Орасио негодовал, что Валадарес не посылает ему распоряжения спускаться. «Хозяин не считается со мной. Точно так же он поступил во время стрижки. Эх, сказать бы ему!»

Наконец Тонио все же появился. На этот раз без осла. Он помог Орасио перегнать стадо. К вечеру овцы вошли в загон близ Калдаса. Здесь для них хранилось сено, заготовленное Валадаресом на своем лугу.

Вечером Орасио, поборов давнишние колебания, сказал Идалине:

— Устроиться на фабрику мне пока не удается, и я не хочу тебя больше томить. Если до конца года ничего из этого не выйдет, поженимся. — Он помолчал, потом спросил: — Ты довольна?

— Что ж, очень хорошо… Тем более, что Валадарес повысил тебе жалованье. Но если нужно ждать еще, я подожду…

— Повысил жалованье! Десять мильрейсов прибавки ничего не изменят!

— Тогда как же? — робко спросила она.

— Ничего… как-нибудь…

Орасио говорил решительно, но на душе у него было тяжело. Он вспомнил, как во время стрижки овец обещал Идалине, что скоро поступит на фабрику… К декабрю он рассчитается с Валадаресом. После продажи четырех ягнят, которые ему полагались от хозяина, у него останется несколько мильрейсов. «Этих денег не хватит, даже чтобы заплатить викарию за венчание; но я попрошу взаймы у Валадареса конто или полтора. Он мне не откажет. Кто поджег лес, сказать трудно, но, во всяком случае, Тонио и Леандро собирались это сделать. Я болтать не стану, но Валадарес всегда будет опасаться, как бы я не распустил язык. Поэтому он, конечно, одолжит мне деньги и согласится ждать, сколько потребуется. Ясно, что жизнь у нас после свадьбы будет нищенская, потому что я не таков, чтобы оставаться в долгу у кого бы то ни было, тем более у Валадареса… Всего, что заработаю, хватит только на хлеб да на уплату долга… Но раз нужно, ничего не поделаешь!

Орасио почувствовал, что у него сжимается сердце. Ведь рушилась его мечта о домике, которую он так лелеял…

Сидевшая рядом Идалина была довольна: она не догадывалась о терзаниях жениха. Заметив ее радость, Орасио с нежностью сказал:

— Я делаю это для тебя, понимаешь? Чтобы тебе больше не ждать… Может быть, мне еще долго придется пасти скот…

— Ничего… — ответила Идалина. — Потом мы сговоримся с Валадаресом, и вместо его сыновей я буду ходить за сырами, чтобы видеться с тобой каждый день… Мы арендуем немного земли под картошку… А домик… — вспомнив о мечте Орасио, Идалина заколебалась. — Ты отказался от мысли о постройке дома?

Орасио ответил нерешительно и печально:

— Нет… То есть я хочу сказать… потом увидим…

Она опустила голову, на глаза навернулись слезы:

— Так я не согласна!.. Если ты делаешь это только ради меня, против своей воли, я не хочу!

Ему стало немного легче, возможно, потому, что и она страдала. И захотелось утешить ее:

— Не только ради тебя, но и ради себя. Но пока об этом никому, кроме матери, не говори. А мать пусть держит в тайне…

На следующий день Идалина сообщила Орасио:

— Мать одобряет твое решение, тем более, что почти все приданое уже было готово к твоему возвращению с военной службы.

Орасио прервал ее — за ночь им снова овладели сомнения:

— Может быть, все-таки лучше подождать… Ведь я не теряю надежды устроиться… Мануэл Пейшото обещал мне…

Шли дни, шли недели, а Мануэл Пейшото не подавал никаких вестей. Два пастуха, которые ежегодно ходили в Иданью арендовать пастбища на зиму, давно вернулись. Наступил ноябрь, становилось все холоднее. На горных вершинах уже выпал снег. Пора было перегонять овец на новые пастбища, где не так сильно чувствовалась суровая зима. Раньше других в это пяти-шестидневное путешествие — столько времени требовалось на переход от Мантейгаса до Иданьи — отправилось стадо Каньоласа. Другие двинулись позднее, а последними тронулись в путь стада Валадареса, старого Жеронимо, Анисето и тетки Лусианы. Они вышли вместе: так можно было не брать лишних пастухов. Собралось почти триста овец, белых и черных — живая мозаика, которая покрыла дорогу во всю ширину. Впереди и по бокам бежали собаки; среди них не было только Пилота, которого признали слабым для такого долгого пути. За овцами шагали Орасио, Тонио, Анисето и Либанио — сын дяди Жеронимо; ослы тащили на себе проволоку для ограждения загонов, ведра и вьюки с провизией. Овцы в поисках травы разбредались в стороны от дороги; иногда заходили в чужие владения. Хозяева придорожных участков, боясь потравы, всегда держались настороже. На пастухов часто сыпались жалобы, иногда их даже штрафовали… Голодных животных возвращали на дорогу криками и камнями, и они понуро плелись дальше. Ночевали там, где их заставала ночь, вдали от населенных пунктов, так как возле поселков ночевка скота запрещалась. Едва забрезжит рассвет, поднимались, чтобы продолжать путь. Собаки всегда бежали впереди и по бокам стада, ослы шли непременно в хвосте, а замыкали шествие пастухи. Овцы двигались спокойно, неторопливым шагом; пастухи гнали их не слишком быстро, боясь, как бы какая-нибудь не окотилась в дороге. Однако на третий день одна из овец Анисето, Фарруска, с круглым, как бочка, животом, принялась блеять.