Страница 36 из 41
— Так что половина дела была сделана еще до войны, — шутливо заключил Бадаев, — копии на свалку снесены, осталось перетаскать оригиналы! — Переждал смех и добавил: — Гитлер, кстати, начал уже и эту кампанию — списал в утиль после поражения под Москвой целую кучу генералов! Металлолома много — в крестах были и груди и животы!
Ребята очистили от плесени и ржавчины патефон, смазали пружину, поставили любимую Бадаева «По диким степям Забайкалья...» Подпевали все. Особенно хорошо получался дуэт дяди Бадаева и Мишутки. Поскольку певцам в дуэте полагается стоять рядом, а Мишутка был еще очень мал, дядя Бадаев усадил его на колени. Тянул Мишутка, конечно, «не в жилу», но ведь дуэтом он пел впервые...
Весело было в ту ночь в катакомбах. Заводили патефон, пели чуть ли не до рассвета. Потом Бадаев сел на свой топчан и принялся писать.
Общая тетрадь, перевязанный шелковым шнурком тоненький карандаш. Поначалу думали: ведет человек дневник. Оказалось: писал жене и детям письма.
Никуда письма эти не уходили, оставались в тетради. Из соображений конспирации их нельзя было не только адресовать, но и подписывать.
Когда, где найдут письма своих адресатов? И найдут ли вообще?
Но так легче — пишет человек и будто беседует с родными, близкими. Понимали это в катакомбах, старались в такие минуты не мешать. И на этот раз ушли потихоньку все, кроме распевшейся детворы...
«Легко на сердце от песни веселой», — старались перекричать друг друга ребята. А маленький, перевязанный шелковым шнурком карандаш бегал по линейкам ученической тетради: «Как-то там мой Шурик? Ходит ли в школу, хорошо ли учится? Хочется, чтобы это было так. А как ведет себя Люсеночек? Помогает ли маме? Несмотря на всю тяжесть твоего положения, Тося, думаю, что ребята доставляют тебе радость. Как не хватает этой радости сейчас мне!.. Из происходящего сейчас дети еще ничего не понимают, но пусть знают — отец не опозорит их будущее. Что бы ни случилось, Тося, воспитай в них лютую ненависть к фашизму, любовь к своему народу и труду...
Далек день, разлучивший нас, и сколько еще дней разлуки впереди?!»
Бадаев перевернул страницу — оказалась последней. Много же понадобится конвертов... Уж не послать ли при случае все письма разом — бандеролью? Завтра начнет третью тетрадь...
Но «завтра» было полно новых событий.
Вернувшись от следователя, Федорович разбудил спавшего еще Яшу.
— Болит, Яшуня, душа за бадаевцев. Ослабили будто охрану-то. Попробуем, может, спустимся?
Прихватили противогазы, отправились.
Нерубайское и в самом деле будто обезлюдело: часовых не было, прохаживались только патрульные, подобраться к замурованным входам не составляло труда. Но Яков заходить в село отказался наотрез, привел Федоровича к тщательно замаскированному провалу в степи. Спустились по свежерасчищенному колодцу в штрек, запетляли по узким сырым проходкам. Вначале в них пахло только мокрой глиной, плесенью да дымом, но вот шибануло сенной прелью: не выветрился газ. Натянули маски противогазов. Сквозь мутные очки подземелье стало казаться еще более темным, тесным, давящим, как могила. Стукнулся Федорович головой о какой-то выступ — шлепнулись под ноги трупики трех отравленных газом летучих мышей. Крылья судорожно вытянуты, в разинутых ртах мученический оскал крошечных зубов.
Федоровича передернуло — одетой в черный саван смертью показалась собственная тень... Кого найдут, что увидят они в лагере?
И вдруг властный, уверенный окрик: «Кто идет? Пароль?»
Лагерь жил по тому же четкому, строгому распорядку.
Посерели у людей лица, впали щеки, но уверенностью и спокойствием светились глаза. Мишутка подскочил к Яше, деловито сообщил:
— Фашисты душили, душили нас и не задушили!
Погрозив кулачком в темноту, прижался к Яшиной руке:
— А ты пахнешь ветром... — Тут же похвастался: — Теперь и мы дышим ветром каждую ночь.
— «Хвоста» не привели? — строго спросил пришедших Бадаев.
— Нет, — заверил Яша, — в степи ни души. Считают, что газами вас прикончили.
— Это хорошо, — усмехнулся Бадаев.
Федорович принес массу новостей: опять взрыв в порту, в бывшем Доме Красной Армии организован «Союз ветеранов деникинской армии».
В шифровке, которую принес Яша, об этом же «союзе» сообщал примарь Нерубайского: «Ветераны» — переодетые полицейские».
Это заметил и Яков:
— Топают, подонки, будто гоняли их строевым вчера, а не двадцать лет назад.
В подвал Дома Красной Армии сгружали уголь. Ребята из Яшиного отряда подрядились помогать рабочим и подложили под стены тол. Но взрывать дом категорически запретил Федорович. «В таких вещах анархию разводить нельзя. Нужно согласовать с советом отряда». Затем-де и спустился с Яшей в катакомбы.
Яков видел объявление, приглашавшее «ветеранов-деникинцев» на встречу с «особой императорского двора».
— Вот эту «дворовую особу» со всеми подонками и взорвать бы, — горячился Яков.
— Когда, в какие часы собираются? — спросил Бадаев.
— Девятого февраля в семь тридцать утра... Видать, и «особа» встает по-казарменному.
Упускать случай не следовало, тем более, что взрывчатка была уже подложена. Вместе с этой операцией Бадаев намеревался предпринять новую попытку вывести остававшихся еще в шахтах Дальника гласовцев. Сделать это, если не будет иной возможности, он предполагал вооруженным налетом. Поэтому назначил на восьмое февраля сбор командиров и подрывников городского отряда.
— Квартиру я сменил, — сообщил Федорович. — За старой, мне кажется, следят.
Он достал небольшой планчик и пояснил:
— Квартира, правда, на четвертом этаже, но имеет четыре выхода— в переулок, во двор, на чердак и через ванную в шахту вентиляции. Шахта выведена из подвального овощехранилища на крышу. Яков смастерил в ней блок: хочешь — поднимайся на крышу, хочешь — спускайся в подвал.
Бадаев посмотрел план новой явочной квартиры и повел Яшу к саперам подземного лагеря — нужно было продумать механику взрыва.
Федорович подсел к Мурзовскому — наконец-то они остались одни.
— Ну как, старина? — спросил друга Федорович.
— Не могу, — признался тот. — Ты вот наверху — казалось бы, и опаснее... Но видишь врага, видишь опасность, можешь сориентироваться... А тут, как в западне, — сиди и жди, когда задушат газами или затопят, как сусликов... Вытащи! — взмолился Петр. — Легализуй... Нет ничего страшнее неизвестности...
«Те же «чистые листы», — невольно подумалось Федоровичу, — тот же страх перед неизвестностью».
Ему стало даже как-то легче — значит, не один он в тисках страха.
— Сдают нервишки? — спросил он Петра насмешливо.
Тот мотнул головой и даже рванул ворот гимнастерки.
— Психически не могу... Видеть должен... Хоть верную смерть, но видеть!
— Увидеть не мудрено, — глухо отозвался Федорович.
Мурзовский настороженно огляделся по сторонам, спросил полушепотом:
— Насчет легализации что-нибудь предпринял?
Федорович отвел бегающие глаза.
— Требуют, понимаешь...
— Чего?
— Какого-нибудь... — трудно подбирались слова, — содействия, что ли...
— Например?
Страшно было Федоровичу договаривать:
— Например... шифр...
Мурзовский смотрел несколько мгновений ошалело, потом схватил Федоровича за грудки:
— Ты что ж, легализовался... в гестапо?!
— Известно было все, раскрыто до меня, — залепетал Федорович. Да и заменить можно потом шифр-то...
Мурзовский выхватил пистолет, но что-то его вдруг остановило.
— Известно, говоришь, раскрыто? Поклянись!
— Клянусь! — прохрипел Федорович.
Мурзовский сунул пистолет в карман, задумался.
У Федоровича стучали зубы.
Мурзовский лихорадочно обдумывал ситуацию. Если схвачена ниточка, могут размотать весь клубок... Но пока живет и действует отряд, ищейкам гестапо нужен шифр. Очень нужен. На такой капиталец можно, пожалуй, купить и жизнь, если в катакомбах все будет обречено уже на гибель. Но не Мурзовский поработает на Федоровича, а Федорович на Мурзовского.