Виолетта

Помимо увлечения птицами, как оказалось очень популярного в его стране, Харальд любил работать руками; вы с ним частенько что-нибудь мастерили вместе. Помнишь, как он учил тебя основам столярного ремесла? Он утверждал, что инструменты и ручной труд — язык, понятный каждому мужчине; когда есть общее дело, асе барьеры исчезают. Он родился и вырос в городке Улефосс, в доме, который его дед построил сам в 1880 году, а все его предки были плотниками и краснодеревщиками. Когда я в последний раз была в Улефоссе, его население насчитывало менее трех тысяч человек, но основными занятиями, как и в предыдущие века, по-прежнему были обработка железа и дерева и торговля. В детстве Харальд со своими приятелями прыгал по бревнам, которые сплавляли по широкой реке, разделяющей город, — самоубийственное развлечение: достаточно одного промаха, чтобы тебя затерло между бревнами или ты пошел ко дну.

Норвежским летом, когда ночь не окутывает землю полностью, мы ежегодно отправлялись в хижину, стоящую в глубине леса в трех часах езды от Улефосса. Харальд построил ее собственными руками, и это было заметно — так строят только для себя. Площадь ее составляла около шестидесяти квадратных метров, а уборная была в будочке во дворе. Ночью опускался полярный холод, страшно подумать, что там творится зимой. Электричества и водопровода в хижине не было, но Харальд установил генератор, а воду мы набирали в канистры. Сам он обливался холодной водой, я время от времени мылась с мылом и губкой, но иногда мы топили сауну, деревянную лачугу в нескольких метрах от дома, где парились, подливая воду на раскаленные булыжники, а затем на минуту или две ныряли в реку с ледяной водой. Мы топили железные дровяные печурки; Харальд ловко рубил дрова топором и разжигал огонь одной спичкой. Лучшие дрова — березовые, а березы в лесу росло много. Он ловил рыбу и охотился; я вязала и составляла план для своего бизнеса. Питались мы лапшой, картошкой, форелью и любыми млекопитающими, которых он добывал с помощью силков или дробовика, а чтобы скоротать время, баловались аквавитом, местным 40-градусным напитком. Драндулет Роя Купера был дворцом по сравнению с хижиной Харальда, но, признаюсь, я тоскую по нашим бесконечным медовым месяцам в живописной лесной чаще.

С наступлением осени стаи диких гусей улетали в теплые страны, в воздухе повисала завеса тумана, а на земле появлялись сверкающие кристаллики инея, ночи становились длинными, а дни короткими и пасмурными. Тогда мы прощались с хижиной. Харальд не запирал ее на ключ — вдруг кто-то заблудится в лесу и укроется в ней на ночь или две. Харальд оставлял вязанку дров, свечи, керосин, продукты и теплую одежду. Этот обычай пошел от его отца, который ввел его, чтобы помочь тем, кто бежал от войны во времена, когда Норвегия была оккупирована немцами.

Однажды я спросила у Харальда, какое у него самое заветное желание; он ответил, что всегда мечтал провести старость в тишине и уединении на маленьком островке, одном из пятидесяти тысяч островов, которыми изобилует раздробленная география Норвегии, но с тех пор, как мы вместе, хочет умереть со мной рядом на юге моей страны. В некоторых случаях — такое бывало крайне редко — он изъяснялся, как настоящий трубадур. Я уверена, что он очень меня любил, но ему трудно было выразить свои чувства; он был немногословен, отчаянно независим, и этого же ожидал от меня, к тому же, на мой вкус, он был излишне практичен. Никаких цветов или духов; он дарил мне перочинные ножики, секаторы, инсектициды, компасы и так далее. Избегал романтических или сентиментальных жестов, считая их подозрительными. Если ты действительно любишь человека, зачем тратить слова? Обожал музыку, но корчился от стыда из-за банальности некоторых песен и мелодраматических опер; предпочитал слушать их на итальянском, чтобы наслаждаться Наварит — ти, не задумываясь о том, какую тот поет чепуху. Избегал говорить о себе; довел до крайности скандинавское понятие janteloven, что означает: «Не думай, что ты особенный или лучше других, помни, что даже самый выдающийся гвоздь забивают молотком». Он не хвастался даже птицами, которых открывал.

Во время каждой поездки мы заезжали к Хуану Мартину и его семье в Осло, но только на несколько дней. Думаю, сыну было удобнее любить меня издалека. Он прожил в Норвегии много лет и привык к ее культуре, очень отличающейся от нашей. В нем ничего не осталось от юного революционера, который бежал от Грязной войны; он превратился в пузатого господина, голосующего за консерваторов. Впрочем, тамошние консерваторы левее здешних социалистов.

27

В тот год, когда я отослала тебя в Норвегию, чтобы разлучить с возлюбленной из супермаркета, по дороге в лесную хижину мы с Харальдом заехали к тебе на ферму. Лососевая аквакультура процветала уже более двадцати лет, страна была крупнейшим поставщиком этой рыбы в мире. Норвежцы достойны восхищения, Камило. Они были бедны, пока не отыскали на севере нефть и в их руки не упало целое состояние. Вместо того чтобы тратить его впустую, как случается во многих других местах, они обеспечили процветание для всего населения. С той же практической хваткой, любовью к науке и умением распоряжаться собственностью, которые так пригодились в разработке нефтяных месторождений, норвежцы создавали и лососевые фермы.

Во фьорды, где располагалась твоя ферма, лето приходило с опозданием, на тебе была оранжевая куртка, ярко-зеленый спасательный жилет, шапка, шарф, сапоги и резиновые перчатки. Мы увидели тебя издалека, ты расхаживал по узкой дорожке, соединяющей плавучие клетки с лососем; под розовым облачным небом, в окружении заснеженных гор, отражающихся в недвижной поверхности ледяной воды, ты походил на космонавта. Воздух был таким чистым, что больно было дышать. Жизнь на лососевых фермах была суровой, и я с удовольствием наблюдала, что многие женщины трудятся наравне с мужчинами. Если в тебе и были элементы мачизма, доставшиеся, разумеется, от Этельвины, а не от меня, там ты утратил их навсегда.

Теоретически ты мог бы откладывать всю свою зарплату целиком, но ты никогда не умел обращаться с деньгами, они утекают у тебя между пальцев, будто песок, и в этом ты тоже напоминаешь свою мать. Ты тратил деньги на пиво и аквавит для всех своих товарищей. Зато тебя все любили. Я беспокоилась, не завелось ли у тебя подружки, а то и нескольких, — так или иначе, цель поездки и заключалась в том, чтобы тебя отвлечь и заставить забыть даму сердца. Харальд прежде меня догадался, что мысли твои сейчас о чем-то другом.

На переработке рыбы все женщины выглядели одинаково, укутанные с головы до ног, в голубых фартуках и пластиковых шапочках, под которые заправляли волосы, но когда наступало время аквавита, становилось очевидно, что некоторые из них были красивыми девушками твоего возраста, которые устроились на временную подработку или проходят летнюю университетскую практику.

— Ты обратила внимание, что Камило на них даже не смотрит? — заметил Харальд.

— Точно. Чем же он тогда занимается?

— Читает проповеди о несправедливости, бесконечных нуждах человечества и своей печали из-за того, что не в силах их удовлетворить. Ходит озабоченный и мрачный, вместо того чтобы любоваться пейзажами, — сказал Харальд.

— И совсем не говорит о девушках. Может, он гей? — спросила я.

— Нет, но нельзя исключить, что он стал коммунистом или собрался податься в священники, — ответил Харальд, и мы рассмеялись.

На второй день ты поинтересовался, верим ли мы в Бога, и вчерашняя шутка показалась мне куда менее забавной. В жизни Харальда религия занимала последнее место. В детстве он посещал с родителями лютеранские службы, но много лет назад отошел от религии. Я же воспитывалась в своего рода католическом язычестве, постоянно торгуясь с небесами с помощью обетов, молитв, свечей и месс, поклонения кресту и фигуркам святых. Магическое мышление, не более. Когда я рассталась с Фабианом и воссоединилась с Хулианом, меня отлучили от церкви за прелюбодеяние. Я воспринимала это как наказание, семья и общество наложили на меня клеймо изгоя, но никакого духовного воздействия это не оказало. Я прекрасно обходилась без церкви.