Страница 69 из 102
По некоторым сведениям, теперь фаворитом в плане преемственности был Маленков, а положение Берии становилось все более шатким. Это может объяснить появление интереса к внутрикомандной солидарности у Берии, но не у Маленкова. И все же есть признаки того, что нечто подобное альянсу, который описал сын Берии, в последние годы жизни Сталина действительно возникло, а также что в этот альянс входил Маленков. Единственное правдоподобное объяснение состоит в том, что, во-первых, члены команды опасались за свою жизнь (вероятно, они не предполагали, что их происки против Вознесенского и Кузнецова закончатся казнью), а во-вторых, думали, что можно рискнуть, поскольку Сталин достаточно ослаблен или отвлечен на другие вопросы[702].
Ближний круг сталинских последних лет состоял из Берии, Маленкова, Хрущева и Булганина. Но Молотова и Микояна также нельзя сбрасывать со счетов[703]. По словам Хрущева, статус Молотова стал понижаться с 1940-х годов, когда члены команды рассматривали его как «будущего лидера страны, который мог бы заменить Сталина после его смерти»[704], но он по-прежнему занимал второе место после Сталина в средствах массовой информации (членов Политбюро перечисляли не в алфавитном порядке, а по их месту в иерархии), и в народе его тоже считали вторым человеком. «К Молотову я относился с уважением», — отмечал писатель-коммунист Константин Симонов (кандидат в члены ЦК партии). Молотов «был человеком, наиболее близко стоявшим к Сталину, наиболее очевидно и весомо в наших глазах разделявшим со Сталиным его государственные обязанности». Другие лидеры приходили и уходили, но Молотов оставался, по крайней мере до 1948 года, «существовал неизменно как постоянная величина, пользовавшаяся <…> в среде моего поколения наиболее твердым и постоянным уважением и приоритетом»[705]. Очевидно, в «четверке» думали, что он им нужен для легитимности при любом переходе власти в будущем.
Кто-то из «четверки», возможно, Маленков или Хрущев, был делегирован к Микояну, чтобы рассказать ему об их пакте солидарности. Все это было очень рискованно: такое поведение, несомненно, рассматривалось бы Сталиным (не без причины) как заговор. Берия, очевидно действовавший как primus inter pares (первый среди равных), сказал остальным, что «надо защищать Молотова, что Сталин с ним расправится, а он еще нужен партии». Это удивило Микояна, хотя он был рад это услышать[706]. Очевидно, Микояну было поручено передать Молотову новость о поддержке со стороны «четверки», возможно, потому, что Микоян был лично в более близких с ним отношениях. Реакция Молотова не зафиксирована, но позже он признал, что Берия, в тот период, по-видимому, защищал его. Что касается его мотивов, Молотов предположил, что когда Берия «увидел, что даже Молотова отстранили, теперь берегись, Берия! Если уж Сталин Молотову не доверяет, то нас расшибет в минуту!»[707]
Хотя Молотов и Микоян оставались постоянными участниками встреч в кабинете Сталина и на заседаниях Политбюро, а Микоян по-прежнему был достаточно близок к Сталину, чтобы встречаться с ним в отпуске на юге летом 1951 года, их политическое положение было довольно неустойчивым. По словам Молотова, «между мной и Сталиным, как говорится, пробежала черная кошка»[708]. Он видел, что Сталин очень недоверчив к нему, но не понимал, в чем причины его недоверия. Может быть, это было связано с арестом его жены, который был проведен по указанию Сталина? Но это, скорее, результат сталинских подозрений в отношении Молотова, чем причина. Сталин начал отпускать замечания о том, что Молотов и Микоян готовят против него заговор и что они английские или американские шпионы, — такая милая застольная беседа, показывающая, насколько необычной была эта среда. Один такой пример взят из описания Микояном инцидента, происшедшего в декабре 1948 года на даче Сталина и, несомненно, подстроенного самим Сталиным: сталинский секретарь Александр Поскребышев, которого обычно на обеды не приглашали, внезапно объявил: «Товарищ Сталин, пока вы отдыхаете здесь на юге, Молотов и Микоян в Москве подготовили заговор против вас». Микоян, с кавказским темпераментом, хотел наброситься на Поскребышева и потребовать удовлетворения, но Берия сдержал его. Молотов сидел «как статуя», как и остальные. Через некоторое время «Сталин постепенно перевел разговор на другую тему»[709].
Второй случай еще более поразителен. В разговоре с Микояном Маленков или Хрущев заметили, что Сталин называл его и Молотова английскими шпионами. Сначала Микоян не обратил на это особого внимания (сама по себе замечательная реакция). Затем он вспомнил, что этот гамбит уже использовался, когда через два или три года после самоубийства Орджоникидзе разозленный Сталин хотел объявить его постфактум английским шпионом. «Это тогда не вышло, потому что никто его не поддержал». По мнению Сталина, когда он устраивал подобные провокации, команде следовало присоединиться или, по крайней мере, начать привыкать к этой идее; то, как он в 1952 году подбирался к исключению Молотова и Микояна, предполагает, что его стратегия не изменилась. Но были редкие периоды, особенно во время Большого террора, когда правила менялись. Команда надеялась, что они не движутся к очередной приостановке действия обычных правил[710].
Осенью 1952 года Сталин не уехал, как обычно, в отпуск. Столь заметный отход от практики предыдущих лет позволяет предположить, что у него зрели некоторые планы. Кризис разразился на пленарном заседании ЦК, созванном в октябре 1952 года, когда Сталин, действуя один и, очевидно, не посоветовавшись с остальными членами команды, предпринял серьезную публичную атаку на Молотова и Микояна. Протокол не вели, поэтому нам приходится полагаться на воспоминания присутствовавших. По словам одного из свидетелей, поведение Сталина на пленуме было мрачным и зловещим: когда делегаты приветствовали его появление обычными «бурными аплодисментами», он неприязненно спросил, почему они все хлопают. Он сразу объявил, что в партии и Политбюро произошел «глубокий раскол» (он использовал слово «раскол», которым обычно называли давнее разделение партии на большевиков и меньшевиков). Молотов был назван «капитулянтом», занимавшим «антиленинскую позицию», а Микоян вел себя как троцкист. Молотов и Микоян попали под влияние Америки, когда ездили туда и, похоже, стали ее агентами. По словам Константина Симонова, Сталин нападал на Молотова с особой злобой, что потрясло аудиторию. Он вспомнил старые обвинения в заискивании перед западными журналистами в 1945 году, он также поднял вопрос о том, почему Молотов хотел «отдать Крым евреям» и почему он рассказал своей жене о секретных решениях Политбюро. Что касается Микояна, Сталин сказал, что он, вероятно, вместе с Лозовским, которого только что приговорили к смертной казни по делу ЕАК, замышлял заговор с целью продать советские интересы американцам[711].
«Лица Молотова и Микояна были белыми и мертвыми», — так описал эту сцену Симонов; их коллеги были в панике. Хрущев счел обвинения Сталина в отношении Молотова и Микояна странными и путаными. Микоян вспоминал, что испытал шок, что пытался защищаться, а Молотов тем временем кратко сказал только, что всегда был согласен с линией партии как во внешней, так и во внутренней политике. В какой-то момент этой ужасной встречи Сталин попросил освободить его от должности секретаря партии, потому что он слишком стар и болен, чтобы выполнять свои обязанности. Сидящий на своем месте Маленков был в агонии; когда зал залился криками «Нет! Нельзя! Просим остаться!», у него был вид человека, который только что смотрел в лицо смерти, а теперь его отпустили.
702
N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, 309–310; Маленков, Омоем отце, с. 57; Sudoplatov, Special Tasks, р. 320 (Судоплатов, Разведка и Кремль, с. 375); РГАНИ, 5/30/4, л. 98 (письмо В. Н. Меркулова Хрущеву, 23 июля 1953)-
703
Чуев, Сто сорок бесед, с. 466.
704
N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 278; Gorlizki and Khle-vniuk, Cold Peace, p. 150.
705
Симонов, Глазами, с. 8o.
706
А. И. Микоян, Так было, с. 584.
707
Чуев, Молотов, с. 547.
708
Там же, с. 549, 552.
709
А. И. Микоян, Так было, с. 535.
710
Там же, с. 579.
711
А. А. Фурсенко, «И. В. Сталин: последние годы жизни и смерть», Исторические записки, 3 (121) (2000), с. 192–193 (цитата академика Румянцева); Симонов, Глазами, с. 241–244; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 279–282; Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 151; Павлов, Микоян, с. 231; А. И. Микоян, Так было, с. 574–575.