Страница 45 из 102
Наиболее тяжелой потерей был Алеша Сванидзе, которого арестовали в декабре 1937 года. Микоян считал, что Алеша и Сталин были близки как братья, он не мог понять, как Сталин мог это допустить, даже если Берия (который был в плохих отношениях со Сванидзе) хотел его погубить: «Они дружили до последних дней, и я не слыхал, чтобы они поссорились, чтобы Сталин был недоволен им или выражал ему недоверие». Мало того, Алеша был самым близким человеком, оставшимся у Сталина после того, как умер Киров. Он обычно ночевал у Сталина на даче, потому что Сталину после смерти Надежды не нравилось оставаться там одному. «Позже, когда Сванидзе не стало, у Сталина никто ночевать уже не оставался, и он не предлагал этого никому»[425].
Когда Микоян, с которым Алеша работал во внешней торговле, стал уверять, что он, конечно, не шпион, Сталин согласился, что он не шпион в обычном смысле, но сказал, что в ходе своей работы он, очевидно, дал немцам информацию о происходящем в советском руководстве. Нетипичный случай: Сталин дал Сванидзе шанс избежать смерти, признав вину и попросив прощения у ЦК, но Сванидзе плюнул в лицо человеку из НКВД, который принес это предложение: «Вот мой ответ [Сталину]». Приговор был приведен в исполнение. «Вот это аристократическая гордость!» — невольно восхитился Сталин[426]. Очень мало сообщений о случаях, когда Сталин вмешивался, чтобы спасти кого-то лично знакомого или вычеркнуть его имя из списков подлежащих аресту. Редким исключением был его старый друг из Грузии, Серго Кавтарадзе[427]. Кроме того, Сталин попросил не казнить участников предполагаемого заговора с целью убийства Сталина в 1936 году. Светлана пишет, что в 1939 году он очень неохотно заступился за ее няню, и то только потому, что дочь устроила большой скандал[428]. После того как по семье прошлись чистки, и Сталин и Светлана жили очень одиноко.
Предполагается, что аресты в непосредственном окружении Сталина осуществлялись по его личной инициативе из-за его враждебности к тем или иным лицам. Возможно, это правда, но также возможно, что он просто отказался проявлять к ним особое отношение. Ежов, конечно, не стал бы самостоятельно принимать меры против родственников Сталина. Но когда в их делах накапливалась компрометирующая информация, а ее не могло не быть, особенно, если человек служил за границей, как Редене и Алеша Сванидзе, — благоразумно было бы направить эти дела Сталину и получить от него добро. Это одна из тех ситуаций, которая выглядит иначе, когда мы думаем о Сталине как о члене команды, а не как о всемогущем диктаторе. Если бы команда видела, что он спасает своих людей, позволяя их людям погибнуть, это нанесло бы большой ущерб его авторитету. С политической точки зрения он должен был дать им понять, что они все в одной лодке.
Рассказывали истории о цинизме Сталина по поводу обвинений, выдвинутых НКВД. В 1940 году, например, он сказал Кавтарадзе, с которым ужинал в ночь его освобождения из тюрьмы: «Подумать только, что ты хотел меня убить». Еще в Грузии рассказывали, что после войны, встречаясь со старыми грузинскими друзьями, Сталин упомянул общих знакомых, ставших жертвами Большого террора, «со спокойствием историка, который не выражает ни печали, ни ярости, но говорит без злобы, просто с легким юмором»[429]. Эта нотка безразличия была недоступна остальным членам команды. С их точки зрения, хотя террор был отчасти героическим подвигом, огромной азартной игрой, которая более или менее удалась, он также был очень болезненным воспоминанием. В отличие от Гражданской войны или даже коллективизации, у них не хватало духа спустя годы обмениваться воспоминаниями о том, через какое трудное испытание они прошли. А испытание действительно было трудным. Как снежный ком, этот процесс мог легко выйти из-под контроля и уничтожить своих создателей (как это произошло с якобинцами, развязавшими террор во время Французской революции). У команды были причины не только благодарить судьбу за то, что им повезло выжить, но и Сталина за то, что он сохранил самообладание и сумел затормозить летящий под откос поезд.
В соответствии с «дозирующей» практикой Сталина смещение Ежова было многоступенчатым и сравнительно длительным процессом, хотя фактически Ежов не сопротивлялся, а лишь погружался в отчаяние, болел и пил, а его дела шли все хуже. В апреле 1938 года он был назначен министром водного транспорта, сохранив за собой должность главы НКВД. В августе его враг и преемник Лаврентий Берия был переведен из Грузии и назначен его первым заместителем по НКВД, а к ноябрю распространился слух, что он сменит Ежова на посту главы НКВД. В ноябре, после двух напряженных встреч со Сталиным и командой, Политбюро уволило Ежова с должности в НКВД по состоянию здоровья и в связи с переутомлением. Его заменил Берия, который быстро начал вычищать людей Ежова. Жена Ежова, Евгения, попавшая в больницу из-за депрессии, покончила с собой десятью днями раньше, вероятно, с помощью своего мужа, который достал ей яд, а вдова члена команды Зинаида Орджоникидзе этот яд передала. Частота визитов Ежова к Сталину, которая оставалась высокой даже после появления Берии, после 23 ноября сразу упала до нуля[430]. Конечно, террор продолжался и после отставки Ежова. Общее количество арестов и казней за контрреволюционные преступления в 1938 году было не намного ниже, чем в 1937 году. Более того, трех из пяти арестованных членов Политбюро (Косиора, Чубаря и Постышева) казнили в начале 1939 года уже при Берии. Однако было ощущение, что террор идет на спад, что впоследствии подтвердилось[431].
Хотя члены команды последние годы жили в постоянном страхе за свою жизнь, в целом команда прошла через чистки без больших потерь. На самом деле, если взглянуть на служебные журналы Сталина за 1939 год, то, что касается команды, все было почти как в старые времена: она собиралась у него регулярно, иногда по два раза в день, утром и вечером, причем Молотов был самым частым посетителем, как это было в течение многих лет, а Берия (только что избранный кандидатом в члены Политбюро) и Маленков (ныне секретарь ЦК) стали новыми постоянными участниками. По сравнению с тем, что было до чисток, Каганович опустился на шестое место по частоте посещений, а Микоян — на третье. Хрущев, кандидат в члены Политбюро с 14 января 1938 года, избранный полноправным членом на XVIII съезде, руководил Украиной и редко появлялся в Москве. Жданов по-прежнему руководил Ленинградом. Андреев и Калинин, оба со слабым здоровьем, реже всех посещали кабинет Сталина и присутствовали на заседаниях Политбюро, но в работе Политбюро они все еще принимали участие. Пока что было неясно, как этот опыт повлияет на дальнейшую работу членов команды, как коллективную, так и каждого члена в отдельности. По состоянию на первое полугодие 1939 года все они работали сверхурочно, пытаясь найти новых сотрудников для своих ведомств и восстановить их работу[432].
XVIII съезд партии был созван в марте 1939 года, через пять лет после предыдущего. Его делегатами были значительно более молодые и менее опытные люди, чем на съезде в 1934 году, только пятая часть участников вступила в партию во время или до Гражданской войны, тогда как на предыдущем съезде таких было четыре пятых. Количество делегатов, которые побывали на обоих съездах, было необычайно низким: всего 3 процента. Тем более радостно собравшиеся представители коммунистической элиты приветствовали своих вождей: как написано в протоколе, «появление на трибуне товарищей Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича, Калинина, Андреева, Микояна, Жданова и Хрущева было встречено громом аплодисментов»[433]. Съезд заслушал доклад Сталина, в котором он сосредоточился на международной ситуации и экономическом росте страны, попутно опровергнув ошибочное мнение иностранных болтунов о том, что «если бы оставили на воле шпионов, убийц и вредителей и не мешали им вредить, убивать и шпионить, то советские организации были бы куда более прочными и устойчивыми»[434]. (Эта шутка была встречена смехом.) Андреев упомянул «глубокое чувство морального удовлетворения» в партии результатами недавних чисток. Микоян, чье активное участие в репрессиях было на удивление скромным, тем не менее предложил в качестве оправдания медицинскую метафору, отметив, что в период после последнего съезда «нам удалось обнаружить и уничтожить очаги контрреволюции, ликвидировать зараженные места на теле нашей партии, в результате чего партия стала еще сильнее, здоровее, могущественнее и сплотилась вокруг своего ЦК, вокруг товарища Сталина крепче, чем когда-либо прежде» (это было встречено «бурными аплодисментами»). Из выступавших членов команды самым яростным был Хрущев, он говорил почти как в 1937 году: украинский народ «ненавидит и проклинает врагов», которые будут «уничтожены как бешеные собаки» (его речь удостоилась «шумных аплодисментов» — необычная формулировка, предполагающая определенное отступление от норм). Молотов, который не делал каких-либо общих комментариев по поводу недавней истории партии, выступил с официальным отчетом об экономике и неожиданно столкнулся с резкой критикой. Предположительно, это был инсценированный эпизод мелкого унижения, поскольку его доклад, совершенно стандартный, накануне был одобрен в Политбюро[435].
425
А. И. Микоян, Так было, с. 356–359.
426
А. И. Микоян, Так было, с. 356–359; Иосиф Сталин в объятиях семьи, с. 193–194.
427
Montefiore, Young Stalin, р. 320.
428
Аллилуева, Двадцать писем, с. 97.
429
Medvedev, Let History Judge, p. 311; Montefiore, Young Stalin, P-309-
430
Jansen, Stalin’s Loyal Executioner, p. 140, 149–150,161-165,168–171.
431
Getty, Road to Terror, p. 527–528 (в 1938 году примерно полмиллиона арестовано, 300 ооо казнено).
432
Graeme Gill, The Origins of the Stalinist Political System (Cambridge: Cambridge University Press, 1990), p. 278; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, P-572-573.
433
rzzz съезд Всесоюзной Коммунистической Партии (6): 10–21 марта ig$g г. Стенографический отчет (Москва: ОГИЗ, 1939), с. з, 104, 211, 169.
434
Сталин, Сочинения, ed. McNeal, vol. 1 (14), р. 369.
435
ні. Khlcvniuk, Master, р. 221.