Страница 207 из 237
Ухтомский рекомендует культивировать «доминанты» и свое поведение «по Копернику», то есть ставить «центр тяготения» вне себя, на других лицах и явлениях реальной действительности, чтобы быть в любой момент готовым в любой открывающейся возможности видеть и понимать тех и то, что и кто находится вне тебя, разгадывать их предназначение (Ухтомский. А. Письма. Новыи мир. 1973. № 1).
Вот так, собираясь на беседу с таким сложным для понимания его мыслей и размышлений человеком, как, например, Ярузельский, для облегчения мысленного проникновения не только в его окружение, но и в его личное состояние, в не высказываемые вслух мысли, я заранее помещал «центр тяжести» на нем, его личности, жестах, обычно скупых эмоциональных проявлениях, мимике. И сразу то, о чем он говорил мне, наполнялось новым содержанием, приобретало дополнительное значение.
Действительно, сколько раз я убеждался, что молчание бывает красноречивее слов.
Завершился этот эпизод ЗП во внутреннюю «кухню» Политбюро получением информации о личности Герека, начавшего действительно мнить себя выдающимся отцом польской нации.
Через пару дней после разрешившейся кризисной вспышки недовольства польских трудящихся в Варшаву заехал мой хороший знакомый, Первый секретарь одного из воеводских комитетов партии на польском Побережье. Он пожелал повидаться со мною, обмолвившись, что привез любопытную весточку из своих краев.
Наша беседа началась с довольно бурного возмущения моего собеседника «этим эмигрантом». Сначала я не понял, о ком он говорил. Тогда он показал мне стенограмму выступления Герека на телесовещании со всеми воеводскими Первыми секретарями комитетов ПОРП по поводу событий 25–26 июня. Суть высказывания Герека сводилась к фразе, звучавшей так: «Я к ним относился как отец, заботился об их благополучии, а они ответили хулиганскими безобразиями. Это же не народ, а паршивые овцы».
«Итак, он отец нации, а мы стадо паршивых овец, — сказал мой собеседник с гневом. — И говорит это человек, просидевший полжизни за границей и не нюхавший ни пороху, не переживший невзгоды и несчастья гитлеровской оккупации. Разве можем мы уважать такого руководителя?» — задавал он вопрос. Подчеркиваю, что это говорил один из периферийных партийных вожаков, понимая, что через меня об этом станет известно Москве.
Как позже узнал я, Герек дал указание изъять все записи проведенного им совещания и уничтожить их. Понял он всю компрометирующую суть его запальчивых высказываний. Но ведь из памяти тех, кто тогда слышал его живые слова, устранить их он не мог. Вероятно, это тоже наложило свой отпечаток на то, как легко партия отказалась через четыре года от такого руководителя.
Прошедший в феврале 1980 года VIII съезд партии ничего не изменил в неблагоприятно развивавшейся внутриполитической ситуации в стране, потихоньку накапливался гнев трудящихся против самодовольного высшего партийного руководства во главе с Гереком и его недальновидных приближен О том, какая ситуация складывалась с кандидатами перед заседанием Политбюро, я не только знал, но и успел доложить по телефону председателю КГБ Андропову. Она была достаточно тревожной.
На активную сцену выдвинулся, помимо двух возможных кандидатов — Ярузельского и Кани, третий — Ольшовский, личность которого вызывала не только у нас в представительстве, но и, насколько мне было известно, в Центре — в ЦК КПСС, большую настороженность. Короче, из всех трех кандидатов он был для нас самым нежелательным. Не пользовался авторитетом Ольшовский и в партии, где слыл за беспринципного «слаломиста», предпочитающего зигзаги прямой дороге.
Было известно, что шансы Кани и Ольшовского примерно равны. Многое зависело от того, согласится ли Ярузельский на свою рекомендацию Пленуму. В этом случае его шансы были бесспорными.
Если же Политбюро придется делать выбор между Каней и Ольшовским, ситуация будет крайне неопределенной, так как не все в Политбюро хотели бы иметь Первым секретарем такого напористого и эмоционального деятеля, как Каня. Эта ситуация создавала и для меня весьма большое напряжение.
Мне требовалось обеспечить поступление точных сведений о решении Политбюро в Центр немедленно, в любое время дня и ночи.
В такой обстановке проходила эта важная операция заочного проникновения.
Уже около 11 часов вечера мой первый знакомый позвонил, и я быстро подъехал к нему.
Он с ходу осудил Ярузельского, который уперся и не дал согласия на свою кандидатуру.
Несмотря на настойчивые убеждения Кани, который, судя по всему, играл первую скрипку на заседании, Ярузельский настаивал на кандидатуре самого Кани, а на отказы последнего даже называл С. Ольшовского, что особенно вызывало недовольство им моего собеседника.
Ситуация обострилась, когда после перерыва в затянувшемся заседании Герек вдруг высказался за Ольшовского как своего преемника. Стало ясно, что они о чем-то договорились. Соотношение сил стало патовым: пять голосов за Каню и пять — за Ольшовского. Оставался один решающий голос самого старейшего члена Политбюро, руководителя польских профсоюзов, имеющего опыт революционной борьбы В. Кручека. Он явно колебался не столько в пользу Ольшовского, сколько сомневался в Кане, как недостаточно проявившем себя в качестве зрелого политического руководителя государственного масштаба.
Забегая вперед, скажу, что сомнения Кручека были обоснованными, его опытное политическое чутье не обманывало. В этом мы смогли убедиться через год, когда Каня оказался политическим банкротом и вынужден был уступить место Ярузельскому.
Слушая первого, затем, уже под утро, другого участника заседания Политбюро, я очень явственно чувствовал весь драматизм сложившегося положения, как будто вместе с ними сам присутствовал там. Ведь теперь у меня выработался такой стиль ведения бесед, который стал привычным для моих собеседников и не вызывал у них недоумения. Особенно мои вопросы, как вел себя тот или иной участник события, с кем соглашался и кому возражал, где сидел (в помещении, например, где проходило Политбюро, я как-то побывал и хорошо ориентировался). Мои отдельные, казалось бы, не имеющие прямого отношения к делу вопросы создавали впечатление сопричастности моей к обсуждавшемуся вопросу и позволяли собеседнику расслабиться, они как бы забывали, что я все же посторонний, поэтому вспоминали многие детали, поначалу ускользнувшие от их внимания. Я научился подстраиваться под их эмоциональное состояние, и беседы проходили как непосредственный дружеский обмен мнениями.