В следующее новолуние

Она уже горячо спорила с матерью: именно потому, что он пьет! Я хочу жить, чтобы помогать ему! И: Мы любим друг друга. Никто из нас никогда не был близок ни с кем другим.

На это матери будет нечего возразить.

С чувством благоговения Хердис стояла перед его домом. Парадное… его перекрасили в другой цвет. Жаль, оно должно было быть таким же, как прежде…

Она оглядела фасад. Дом стал вроде бы меньше. Она считала, что он гораздо выше. Старый трехэтажный кирпичный дом. Хердис могла бы поцеловать его стертый порог: здесь каждый день ступает его нога.

В подъезде Хердис всем своим существом втянула в себя унизительный запах убежавшего кофе, кошек и старого дерева и сразу поняла, что где-то переварили капусту и что из одной плиты утекает газ.

Хердис помедлила, прежде чем начать подниматься по узким ступеням, ей хотелось привыкнуть к темноте, а кроме того, ей нужно было поправить волосы, высморкаться и вообще привести себя в порядок.

А теперь — спокойно. Только без спешки. Шаги на лестнице слышны во всех квартирах, пусть не думают, что она так уж торопится.

Хердис бросила взгляд на стену, испещренную надписями и рисунками. Чаще других повторялось имя ЛИДИЯ. ЛИДИЯ — Ж…! И ЛИДИЯ —… нет, это уже слишком! Какими отвратительными должны быть люди, которые пишут на стенах. Потом она стала искать на стене его имя, здесь было много имен.

ЧАРЛИ! Вот тут, чуть повыше…

У Хердис похолодели руки, когда она приподнялась на цыпочки, чтобы прочесть, что там написано. Она смотрела на стену так долго, что у нее задрожали ноги и из глаз потекли слезы, ей показалось, будто ей вспороли живот…

ЧАРЛИ… С ЛИДИЕЙ.

Через несколько минут Хердис нетвердым шагом спешила домой.

РОНДО КАПРИЧЧИОЗО

Все гаммы во всех тональностях, сперва медленно, потом быстрей, быстрей и, наконец, в таком бешеном темпе, который Николь Блюм называла «профессиональным». Гаммы в терциях и октавами.

Хердис взглянула на часы — прошло два часа сорок минут, она играла только гаммы и упражнения. Плечи и кисти у нее стали сильными, свободными, горячими и послушными. Замечательно.

Несколько этюдов Стефана Геллера[38] с мотивами для арфы были истинным отдыхом.

Потом наступила очередь Баха, прелюдию и фугу до мажор Хердис из уважения проиграла несколько раз в спокойном ученическом темпе. И еще это помогало достичь самоконтроля, что при исполнении Баха было труднее всего.

Пока Хердис билась над самоконтролем, ее одиночество было нарушено. Мать сказала:

— Господи, Хердис, опять ты бренчишь!

Хердис старалась держать себя в руках, но звук сразу зазвучал сухо и натянуто, точно так же прозвучал бы ее голос, если бы она сейчас ответила матери.

— Ты разве сегодня не идешь к пастору? — продолжала мать.

Пальцы не отрывались от клавишей, они задумчиво, по-своему, толковали прелюдию. Наконец Хердис остановилась на неразрешенном аккорде, продолжая держать педаль. Она сидела и с удивлением слушала, как в возникшей временно тишине расходятся волны затухающего аккорда, как в сумерках гостиной настойчиво звучит один и тот же вопрос. Теперь молчок. Она знала, что хорошо исполнила свою роль.

— Хердис!

В голосе матери слышалось такое отчаяние, что Хердис отпустила педаль и сняла с клавишей тяжелые, горячие пальцы. Тишина, прокравшаяся в гостиную, была исполнена значения. Хердис сложила руки на коленях и откинула с лица волосы. Слушала, ждала.

— Хердис!.. Его нет у масонов!

Все ясно. Дяди Элиаса не было в Ложе «Благие намерения». Дядя Элиас пропадал уже почти двое суток. Хердис посмотрела на свои руки, которые влюбленно покоились одна на другой, сильные, мягкие руки, которые, летая по клавиатуре, обожали друг друга. (Фру Блюм говорила, что такие руки обязывают.)

Мать сказала:

— Хердис, ты слышишь меня?

Тогда Хердис подняла голову и посмотрела на мать. Но она не нашла слов для того, что хотела бы сказать. В эту минуту ей вообще хотелось онеметь навсегда. Мать, как беспокойный дух, металась по полутемной гостиной; словно для того, чтобы подчеркнуть полутьму гостиной, она откинула портьеры, отделявшие от нее маленькую библиотеку, где задержалось несколько нежных солнечных лучиков, вспыхнувших слабым сиянием на лбу гостиной.

— Ведь ты знаешь, как я сейчас беспокоюсь за Элиаса. — Голос матери дрожал. Она минутку помолчала: — А ты! Ты уже совсем взрослая и могла бы мне немного помочь. Но ты только прибавляешь к моей ноше. Сидеть дома в такую прекрасную погоду и упражняться…

— Прежде ты сердилась, что я недостаточно упражняюсь…

— Да, но когда стоит такая осень…

— По-моему, ты говорила про пастора. Неужели сидеть у него в герметически закупоренном помещении…

Мать, уступая, покачала головой и подняла глаза к потолку, у нее была особая, очень выразительная манера втягивать воздух уголком рта.

— Ты как упрямая старуха. Тебе говоришь — стрижено, а ты — брито. Вроде твоей идеи, которую ты вбила себе в голову, что не хочешь конфирмоваться!

— Я не хочу давать обещаний, которых не смогу выполнить.

— Господи, вылитый отец. Тролль, будь самим собой!.. Лишь бы поступить не так, как все.

— А я не верю, что все всегда так уж правы.

— О, боже мой! Стрижено — брито! Правы — неправы! Даже ценой жизни своих близких! Однако ты согласилась ходить на занятия к пастору?

— Да-а! — выдавила из себя Хердис. — Я и хожу. Но не каждый раз. Это необязательно.

— И Элиас… это твое упрямство…

— А разве он уже знает об этом? — Ее левая рука пустилась в сухой приглушенный бег вступления мендельсоновской прелюдии си минор.

— Хердис! Ты, может быть, всю жизнь будешь раскаиваться, что отказалась от конфирмации.

Хердис ускорила темп и мало-помалу стала нажимать на педаль. Теперь она фразировала очень ярко и слышала, что играет эту прелюдию хорошо. Неужели мать не может уделить этому хоть каплю внимания?

— Запомни, что я тебе сказала, дружок. Во всяком случае, я знаю, что дядя Элиас…

— Умрет, если я не солгу перед алтарем, как все остальные…

Она оборвала прелюдию сердитым диссонансом и, вставая, чуть не опрокинула стул.

— Должна тебе сказать, что есть множество других вещей, от которых дядя Элиас тоже может умереть! И вообще… ты мне ужасно мешаешь! Я была в ударе! — добавила она, немного смягчившись.

Мать откинулась на спинку стула и обмахивалась газетой. Она выпятила нижнюю губу и дула себе на лицо, как будто ей было очень жарко. Полным людям не следует совать нос в чужие дела! Эта мысль вспыхнула в голове у Хердис и чуть не вырвалась наружу, но мать опередила ее:

— Он что, сегодня еще не звонил тебе? Почему ты такая злая?

Хердис уставилась перед собой с более глупым видом, чем ей хотелось бы.

— Кто?

— Не притворяйся! Этот… твой кавалер.

Хердис снова села за пианино и склонилась над клавиатурой, взяв приглушенное нерешительное трезвучие, упавшие волосы скрыли ее жарко запылавшие щеки.

Который из них? — следовало бы ей сказать. Она проговорила:

— Как я догадываюсь, ты имеешь в виду Винсента?

— Догадываешься! Представь себе, ты угадала, ха-ха! Мне кажется, этот молодой человек не слишком утруждает себя. Представь себе, мне это кажется. Тебе не мешало бы набить себе цену.

— Бр-р! Опять ты за свои штучки! Тебе, конечно, хотелось бы, чтобы я сидела дома и покрывалась тут пылью…

— Ни в малейшей степени. Я хочу, чтобы тебя окружала молодежь! Чтобы ты была не одна… да, это главное, и чтобы ты немного развеялась. Нехорошо, что он так уверен в тебе. Да… и твои ровесники, мне кажется… Ведь ты знаешь, дружок, я желаю тебе только добра…

— Ты желаешь мне добра, папа желает мне добра, черт с дьяволом тоже желают мне добра… И Винсент туда же…

— Винсент! Ну, еще бы! Наверно, он думает только о твоем благе, заставляя тебя трястись, как в лихорадке, пока он соблаговолит тебе позвонить!