Всевышний

На улице было необычайно светло, ветер стих. Своего рода светозарный поток перетекал от прохожего к прохожему, от машины к машине. Мостовая, дома сверкали. Я шел, касаясь пальцем стены, потом витрины, потом двери с железными поперечинами и снова бугорчатой поверхности стены. В этот момент я заметил белый квадрат, настоящий сверкающий образ, выделяющийся на более темном горизонте. Я пересек площадь и узнал вычурные цвета фотомастерской. Я туда, естественно, не пошел. Я не хотел этого, у меня не было ни малейшего желания, чтобы передо мной вдруг возник кто-то наособицу, я даже думал, что это невозможно. Я пошел одной улицей, потом другой. Я шагал вперед, никто меня не останавливал, день был великолепный — один из тех, что в полной мере объясняют, почему из сезона в сезон, поверх смены дня и ночи пролегает неизгладимый горизонт света. С каждым прохожим на меня накатывало чувство, что ему раскрыты все мои секреты, все его — мне ведомы: его секреты, то есть тот факт, что он шагает, что на ходу его посещает идея и ничто странное в нем не в силах меня удивить. Я побежал. Зачем? В городе не бегают. Но именно я мог вести себя эксцентрично. Действительно мог: я был там, повсюду, снаружи, каждый мог меня видеть, на фоне зданий, на фоне белой перчатки полицейского, на фоне далекого берега реки, и, однако же, я бежал; впрочем, я не бежал — меня несло ощущение триумфа, неизбывная уверенность, что нам принадлежит и небо, что мы обязаны управлять им наравне со всем остальным, что в каждое мгновение я касаюсь его и его облетаю. Я добрался до реки. Странно, что я пришел именно сюда, поскольку при всем своем спокойствии ее вид меня смущал и тревожил. Складывалось впечатление полного покоя. Текли воды, на берегу рыбачили люди, другие читали, вдалеке буксир тянул за собой баржи. Такой пейзаж таил уйму угроз. Он чего-то требовал, но чего? Здесь меня душило ощущение некой интриги, я предчувствовал переплетение мотивов и эпизодов, нити которых безмолвно пребывали в моей руке: таким был голос этой реки, шутовской смысл ее покоя, неподвижных образов, связанных с каким-то иным временем. Весь этот район был очень старым, и не просто старым, он выглядел так, будто никогда не менялся, и река, в свою очередь, тоже текла, казалось, через время, утверждая своим пространным спокойствием, что не было ни начала, ни конца, что история ничего не отстроила, что человек все еще не существует, — как знать? От этой уверенности, как своего рода удушающий обман, исходило напоминание о лжи, о бесконечном надувательстве, вкрадчивый намек, призванный принизить благородные чувства. Впрочем, ничем, кроме бесчестной глупости, это быть не могло.

Я прогулялся по набережной, пошел другой дорогой. Возбуждение схлынуло. День из-за своего света казался мне омерзительным. К горлу подкатился комок, странный и мучительный спазм, словно я хотел выблевать этот день, как иногда может стошнить от слишком чистой воды. Я возвращался с чувством отвращения к тому, что менее всего отвращения заслуживало. Я был заражен этим чувством. Так не могло продолжаться — а впрочем, это было не так уж неприятно, привлекателен даже спазм. Я знал, куда меня ведет эта улица: к ее мастерской. Между тем я не хотел ее видеть. Пересекая порог, я заметил ее со спины, вполоборота вглубь помещения; она, судя по всему, разговаривала с кем-то, кто находился в другой комнате. Тогда я ничего не знал о тамошней планировке: за нишей в стене ютилась маленькая студия для «художественных фотографий»; в определенные часы приходил техник; из студии в коридор здания выходила дверь, а другая, напротив через коридор, вела в еще одну комнату, используемую как кладовая, которой распоряжалась хозяйка. Я вошел, я даже не посмотрел на нее. Я узнал место, рамки, увеличенные оттиски, небольшие кресла. Я до крайности устал, у меня было такое ощущение, будто я наведывался сюда стократно и просто заглянул в очередной раз, проходя мимо. Этим впечатлением был окрашен весь мой визит.

Она сидела — возможно, потому, что было уже поздно и она не ждала клиентов. Между ее утренним и теперешним поведением ощущалась заметная разница. Это могло объясняться многими причинами: она привыкла ко мне, перепалка в ресторане ее разжалобила или же у нее в голове возник план. Она рассказала мне о некоторых жильцах нашего дома. Я их не знал, я их остерегался. Я не узнавал тех, кого встречал на лестнице. Она упорно рассказывала мне их истории. Предметом досужих домыслов стала семья с седьмого этажа: старшая дочь там тяжело болела, и болезнь, вполне вероятно, была инфекционной. За несколько недель до этого умерла ее младшая сестра. Мою соседку попросили ее сфотографировать, и она показала мне эти снимки. Неприятное зрелище: в мертвом ребенке уже нет ни красоты, ни юности; девочка была страшно истощена и производила впечатление случайно найденного на помойке мешка костей. По мнению моей соседки, старшая сестра заразила младшую. Квартира показалась ей чистой, но в ней царило ощущение спертости, отсыревших стен, и это превращало ее в трущобу. Всех удивляло, что больную девушку отпустили из больницы, что даже после смерти и свидетельства врача санитарные службы не приняли никаких мер. История заканчивалась следующим образом: один из их сыновей служил в полиции; совсем молодой — в форме он казался подростком, если не девушкой, — он наверняка обладал разве что какой-то крупицей власти; однако именно его вмешательству приписывали отступления от правил, которыми воспользовалась его семья, хотя это было чревато угрозой для них всех.

Пустяковая история, подумал я, просто пересуды. «Как вас зовут? — По имени или по фамилии?» Она сняла со стены свой портрет, и тот очутился у меня в руках: лицо, казалось, разглядывало меня совсем издалека, с многообещающей и милой улыбкой, и тем не менее оно смотрело также и куда-то позади меня, подставляло на мое место кого-то другого, не знаю кого. Внизу портрета ее крупным почерком было выведено: «Мари Скадран». Я положил фотографию на стул. Стоя за прилавком, она подводила дневные итоги. По ту сторону витрины площадь изменилась, стала серой площадкой, испещренной огнями фар, бесформенной суматохой, поверх которой веером разворачивался быстрый бег автомобилей. «И давно сделана эта фотография?..» Она покопалась у себя в книге. «Шесть месяцев назад, — сказала она, — или около того». Я встал и выглянул за дверь: перед витриной остановились несколько человек, привлеченных россыпью блестящих и тонких, гладких и неуловимых, не оставляющих за собой никакого следа лиц. На какое-то мгновение они прильнули к стеклу, потом проскользнули в уличных испарениях дальше. Обернувшись, я увидел, что портрет со спокойной фамильярностью по-прежнему не сводит с меня глаз, словно на протяжении шести месяцев я постоянно пребывал в его присутствии, говоря «да» этому бумажному свету и, за ним, полному обещаний образу, который якобы был здесь. «Я пошел», — сказал я.

Горловина метро пока была лишь немного подсвечена. Было светло, день нисколько не потускнел, но сквозь дымку дневной свет казался чуть ли не более пронзительным, более лучистым, нежели в полдень. С края тротуара за наплывом машин наблюдал полицейский. В нескольких метрах другой, держа руку на переключателе светофора, вынуждал толпу выплескиваться неощутимой зыбью на проезжую часть, пока наконец, подловив его жест, натиск толпы не совместил подмигивание переключаемого сигнала с прокатыванием черных, мутных волн через переход. Я не двинулся с места, и добрую минуту прохожие словно налипали на меня, потом медленно, неодолимо ныряли вперед и устремлялись на ту сторону. Тут я сорвался с места. Она была еще в мастерской, с перекинутым через руку пальто, уже потушив свет внутри. «Не могли бы вы сфотографироваться?» — «Прямо сейчас?» Она как-то смутно улыбнулась. Я зашел в маленькую студию и начал искать выключатель. «Но сейчас у меня нет помощника», — произнесла она у меня за спиной, включая свет. Тем не менее она показала мне устройство, позволяющее, задав нужную выдержку, фотографировать самого себя. Но она вдруг заартачилась. «Не сегодня, я устала, уже слишком поздно». Ей нужно было еще убрать в кладовую одну из кассет. Только это помещение и было слегка освещено; там хранилось множество всякой всячины: мебель, папки и картотеки, даже старый диван. Пока она хозяйничала вокруг, я на него уселся. Мы услышали звонок в дверь мастерской. «Подождите минутку. Это может быть мой начальник», — сказала она. Пока ее не было, я обнаружил в картотечном ящике фотографии всевозможных форматов — неудавшиеся кадры, забракованные оттиски, сваленные в поблескивающую кучу. Я погрузил в нее руки, десятками выбрасывал себе на колени чьи-то лица. Это огромное количество лиц вызвало у меня необыкновенное ощущение, в моем распоряжении их было сто, может быть, двести, я вывалил их перед собой. Все эти снимки напоминали друг друга, как и свойственно продукции профессиональных фотографов: одна и та же поза, одна и та же непременно парадная одежда переходила от персонажа к персонажу; различие черт стиралось однотипностью выражения; одним словом, нет ничего однообразнее. И все же я не мог оторваться от их созерцания, мне нужно было все больше. Да, они были одни и те же, но одни и те же в бесконечном количестве. Я погружал в них пальцы, их ощупывал, я был от них пьян.