Всевышний

Осознав эту мысль, я сделал усилие, чтобы перевести взгляд на ресторан: как обычно, там было полно народа, кое-кого я узнавал, одних — чисто внешне, других — потому, что некогда перекинулся с ними несколькими словами, там даже был один из моих коллег по работе. Но происходило нечто странное: никто не смотрел на меня, не замечал, казалось, моего присутствия, будто там никого не было и вокруг нас раскинулась лишь шумная пустота, настоящая пустыня, вульгарная и гадостная. К этому добавлялось молчание, которое с тех пор, как мы сели за стол, постепенно становилась неловким. Моя соседка ела с аппетитом и даже прожорливостью: она жевала, глядя прямо перед собой, с серьезным лицом, безразличными глазами. Я испытывал странное чувство, глядя, как она, обратившись в безликий рот, жует и пережевывает, без внешнего удовлетворения и все же по глубокой, неудержимой потребности, идущей из недр ее чрева. Чем больше я ее рассматривал, тем отчетливее видел, под каким странным углом она предстает. Но ви́дение было тут ни при чем, речь шла не о чем-то зримом, а о более глубоком видоизменении, в некотором смысле еще грядущем, которому, чтобы осуществиться, требовалось нечто большее, нежели взгляд, — сближение с моей рукой, например. Это казалось мне неотвратимым. Ее лицо несло на себе неминуемую перемену, которая произошла бы через меня, благодаря мне, если бы я только пошевелился. Я прикрыл глаза. Медленно наклонился к ней. Да, теперь должно было что-то произойти. Она слегка заколебалась, затем, посмотрев мне в лицо, улыбнулась. Я покрылся потом, я прижал к себе руки, так меня трясло. Она произнесла несколько слов, вероятно: «Вы не едите». Потом продолжила со мной разговаривать, речь шла о ее работе, о клиентах, которые к ней приходили, я отчетливо расслышал слово «семья». Меня снова охватило желание, безумное желание в свою очередь заговорить с ней.

— Я запутался со своей семьей, — сказал я, не сводя с нее взгляда. — Мой отец умер, мать вышла замуж второй раз. Я довольно часто вижусь с сестрой. Когда я заболел, мать пришла в клинику меня навестить и предложила перебраться к ним. Родители живут на юге города, там у них вилла с просторным домом, по крайней мере он мне таким помнится, ибо я туда давно не возвращался. У вас есть семья?

Она сказала, что у нее еще жива мать.

— Мать? Она занимается вами? Я имею в виду, каковы ваши с ней отношения, близки ли вы друг другу? Рассказываете ли вы ей обо всем, что делаете?

Она пожала плечами.

— Нет, естественно.

— Я был в этом уверен. Вы лжете ей, это неизбежно. Послушайте, мне не следует возвращаться домой, а мать, я чувствую, будет меня к этому принуждать. Она слишком настаивает. И уже впутала в свои игры мою сестру. Она властна и упряма. Это жуткая перспектива, вам не понять почему. Обещайте, что поможете мне остаться в своей квартире.

— Но постойте, — сказала она, — в чем, собственно, дело? Вы же свободный человек.

— Да, я свободен, но что, если я заболею? Вы не представляете, до какой степени я боюсь, что вновь накатит болезнь. Вы никогда не болели? Ты проходишь через нечто фантастическое: это постоянное искушение, больше не понимаешь, о чем идет речь, не узнаешь людей и в то же время бесконечно лучше все понимаешь. Больше никакого начала, все предстает в спокойном законченном свете, и точки зрения всех и каждого совпадают, исчезли, вы понимаете?

— Что с вами? — сказала она, толкая меня локтем. — Осторожнее, вы слишком возбуждены.

Я впился взглядом в ее глаза, это было мгновение надежды, необычайной силы. Я отчетливо ощущал, что сказав это, снова достиг ключевого момента своего существования.

— Это бред, — сказала она.

— Да, бред, — сказал я, останавливаясь. — Ужас в том, что потом, когда он проходит, думаешь, что потерял сознание и стал могилой глупости и ничтожества. Вы вставали с постели, рассказывала мне медсестра, и без остановки вышагивали вокруг стола. Что за глупость, не так ли? И однако, это имело свой смысл, уверяю вас, и даже было необыкновенным символом. Что не мешает болезни быть пагубным происшествием, катастрофой: больше не улавливаешь закон, его созерцаешь, и это плохо. В подобный момент моя мать могла бы с легкостью забрать меня к себе.

— Вы готовы? — спросила она сердечным и даже ласковым голосом. — Уходим?

— Вы не спрашиваете, почему я отказываюсь перебираться к родителям? Вам же это кажется естественным, не так ли?

— Идемте. — И она встала, потянув меня за рукав.

И тут произошел нелепый случай, повлекший самые разные последствия. Я последовал за ней и, целиком захваченный тем, что хотел сказать, не заметил, что не оставил денег. Официантка перехватила меня у дверей: «А счет?!» Это напоминание привело меня в ярость. Тон был оскорбительным, меня подозревали, что я не хочу платить, тогда как моя забывчивость в компании молодой женщины была проявлением неловкости, простой оплошностью. Чтобы поставить эту кухонную замарашку на место, я гаркнул: «В следующий раз!» И, должно быть, к тому же ее оттолкнул. Тогда она повисла у меня на руке, как будто я был вором, вопя пронзительным голосом, выкрикивая ругательства и тряся меня. Это было невыносимо, комично. Я уже не понимал, что, собственно, происходит. Я видел, что вляпался в постыдную историю, все смотрели на меня. Что я сделал? Возможно, угрожающий жест, намек на удар, чтобы обратить ее в ничто. Но она ответила на это с невероятным проворством и со всего маху отвесила мне затрещину. Я наполовину ослеп, потом швырнул ей свой бумажник и вышел.

На улице, на свежем воздухе, я вновь обрел спокойствие. Я ничего не видел, я не видел свою соседку, и ее отсутствие казалось мне явлением далеким и нормальным. Когда она ко мне присоединилась, протягивая бумажник, который подобрала после моего ухода, как подобает дисциплинированной и методичной персоне, точно таким же естественным показалось мне и ее возвращение. Возможно, мы сделали несколько шагов куда глаза глядят. Потом пришло время возвращаться на работу, она живым и приветливым жестом протянула мне руку.

— У меня на лице не осталось отметин?

Она сказала, что нет. Мне показалось, что она хочет что-то добавить, но ее затянула толпа, поглотила ее и рассеялась. На работе я мог подняться к себе по служебной лестнице, что избавляло от необходимости идти через доступный для посетителей зал делопроизводителей. Я возвращался туда без цели, надеясь провести послеобеденное время в темноте, в пыли и забвении. Я, конечно же, был готов и поработать. На службе у меня было несколько товарищей, с которыми меня связывали сердечные, но поверхностные, самые что ни на есть рабочие отношения: это были молодые люди без каких-либо идей, достаточно заурядные, по этой причине они мне и нравились, и не нравились. Как правило, меня не слишком заботило, куда и зачем они ходят, я не знал, чем они занимаются, и сам я, когда мы бывали вместе, был одним из них — и точка. В тот день я взялся было составлять черновик письма, когда парень по имени Альбер пришел с просьбой помочь ему вычитать длинный список имен, который он должен был скрупулезно проверить. Он передал мне листы, придвинул стул. Я бросил взгляд на эти бумаги и быстрым жестом смахнул их со стола. Альбера очень позабавила эта шутка. Он прыснул со смеху, хлопнул меня по плечу и принялся радостно собирать разлетевшиеся страницы. Едва он привел их в порядок, как я снова одним щелчком разметал их по углам комнаты и, чтобы придать своему жесту как можно больше серьезности, провозгласил: «Я сегодня не работаю», — не слишком удачные слова, ибо они, как казалось, продолжали шутку. Альбер, очень довольный этой игрой, бросился на поиски своих несчастных листков. Но когда он выпрямился, то, будучи уже у самой двери, посмотрел на меня с нахмуренным видом и удалился, пожав плечами и ничего не говоря. Спустя четверть часа появился высокий тщедушный парень, которого прозвали калекой, потому что в результате серии кризов его левая рука осталась парализованной. Я интересовался им, поскольку его звали так же, как и меня, и к тому же, глядя в какие-то дни, как он застыл за своим столом, склонив голову над реестрами, в которых ничего не писал, я воображал, что его терзают те же проблемы, что и меня, и он пытается превозмочь трудности своей работы. В то же время надо отметить, что всякий раз, когда я предлагал ему свою помощь, он отвергал ее самым сухим тоном. Он раскрыл у меня на столе огромную папку, более пухлую, чем Библия, и попросил уделить несколько минут, чтобы помочь с нею разобраться. Я тут же понял, в какой заговор против меня он вовлечен. Я медленно встал, в упор посмотрел на него: на этом болезненном лице, замкнутом и чопорном, читалась ложь, та ложь, которая превращала эту комедию в двусмысленную, отталкивающую сцену, попахивающую доносом. Потом мне пришла в голову другая мысль. Быть может, он ни о чем не знает. Заваленный работой, он действительно нуждался во мне, администрация сделала так, что его всегда шаткое душевное равновесие не выдержало как раз в этот момент: он был как обломок кораблекрушения; помогая ему, я спасу его и заодно себя. Необычайное совпадение! В этом было что-то нарочитое. Я пока-чал головой. «Я сегодня не работаю», — сказал я ему. Он начал разворачиваться, я услышал, как он бормочет: «Прошу прощения». По сути это, вероятно, была комедия. Остальные, вопреки моим ожиданиям, не явились. Тем не менее я так и видел сцену: вереница писарей, которые каждую четверть часа будут приносить мне свои досье, свою статистику, и я буду упрямо повторять… свою фразу. Ну да ладно, они не пришли. Моя победа была полной, слишком полной. Возможно, было бы приятно их изобличить, но теперь поток их ахинеи останавливался перед моей дверью. Что они говорили, что делали? Я вспомнил о другом сотоварище, который там, в маленьком кафе, был свидетелем пощечины и не преминет это высмеять. Ну да какая разница! Я встал и вышел.