Хозяйка графских развалин

— Вы переживаете больше, чем я? — улыбаюсь я.

— Кажется… — хмыкает Гарет.

Я чувствую, как его отпускает напряжение.

Между нами повисает молчание. Гарет задумывается и, наверное, неосознанно начинает гладить мои пальцы. Я замираю, боясь спугнуть ласку, и в какой-то момент Гарет уже не гладит, а выводит на моей коже завитки и спиральки. Откликнувшись, проступает печать. И едва Гарет замечает красный и синий цветки, как две детальки пазла, соединившие лепестки, он отдёргивает руку.

— Так что там с инициацией? — напоминаю я первый вопрос.

— Дани… Спонтанное пробуждение магии очень опасно, и не только для самого одарённого, но и для окружающих. Если бы вы не справились, вероятно…

Я вспоминаю обрывки фраз:

— В трюме бы начался настоящий пожар?

— К сожалению, гораздо хуже. Я уверен, что пламя охватило бы весь корабль. Формально закон не нарушен, так как “Зелёная черепаха” принадлежит господину Пегкеру, но в то же время закон можно трактовать против вас упирая на то, что вы находились на территории порта, и инициация несла угрозу для окружающих.

— Обычно…?

— Обычно маги проходят инициацию дома в специальных учебных залах, предназначенных для начинающих магов, или, если дома подходящих условий нет, в храме или, как недавно стало модно, в Столичной Белой палате. Устраивают праздничную церемонию…

Дошло!

— И чем отличается спонтанная инициация от… запланированной? Кстати, а как именно планируют? В плане… можно вызвать пробуждение дара неким способом?

— Дар не пробуждается раньше пятнадцати-шестнадцати лет, кроме исключительных случаев, поэтому с тринадцати лет будущие маги учатся самоконтролю, учатся ощущать магию, направлять её течение. Во время праздничной церемонии маг садится на возвышение и через спокойствие и разум пробуждает магию.

— Какая разница?

— Трудно сказать. Пробудить магию на церемонии под десятками, а то и сотнями взглядов зрителей считается престижным. Суметь совладать с собой в не самой простой обстановке… В книгах, одобренных Императорской Академией наук, также пишут, что наилучших результатов достигают маги, с самого юного возраста оттачивающие самоконтроль. А вот в книгах нерекомендованных я встречал противоположную точку зрения. Якобы дар, пробудившийся на эмоциях, будет сиять ярче.

— Из-за этого император мог заинтересоваться?

— Не совсем. Ваша инициация, леди, может стать поводом для приглашения во дворец, но теперь, когда мы вернулись, приглашение только вас, без меня, будет выглядеть слишком мелочно.

Как сложно.

— Гарет… Вам в столицу нельзя. А мне одной? Или кому-то из сестёр? Тётушке Хлое? — магия подождёт, у нас проблемы с продовольствием. — На одних кореньях мы долго не протянем, да и волшебный отвар заканчивается.

— Ваше приданое ещё в пути, Даниэлла.

— Приданое в пути, а ларчик, который господин Пегкер очень не хотел упускать, вот он. Вскрываем?

Память подкидывает даже не образ, а ощущение, как я маленькая предвкушала подарок, который почему-то должен был появиться непременно под срубленной увешанной гирляндами ёлкой.

Я смотрю с воодушевлением, а Гарет почему-то отстраняется. Он вынимает из внутреннего кармана шкатулку с гарнитуром и ставит передо мной на стол, а сам поднимается, но тотчас замирает с некоторой растерянностью. Причину угадать не сложно — ларчику не место на кухне, но унести тяжёлый предмет я не смогу.

Гарет возвращается за стол и хмуро предупреждает:

— Что бы ни было внутри, оно только ваше, Даниэлла.

— Хм? И как вы себе это представляете?

Начинаю думать, что Гарету катастрофически не хватает жизненного опыта. Допустим, в ларце не драгоценности, а самые настоящие деньги, те самые монеты, которыми можно расплатиться в любом магазине, на любом базаре. И что? Я куплю себе десяток яиц, зажарю, но не поделюсь?

Не в том положении Гарет, чтобы отказываться от помощи. Его порыв выглядит как дешёвая игра в фальшивое благородство. Если бы я не видела, как Гарет готов закрывать меня собой, решила бы, что он пытается манипулировать. Но он искренен, я уверена.

— Так и представляю. Что бы ни было внутри, оно только ваше.

— То есть если в ларчике деньги и я куплю еду, то я сюду перед вами с тарелкой и буду уминать у вас на глазах и ни крошки не дам? Как ты себя при этом будешь чувствовать? А Гэбби с Мими? А… я? Думаешь, мне будет приятно жевать, глядя в их голодные глаза? Ты думаешь, я действительно могу так поступить? Ты такого обо мне мнения?

— Я…

От моего напора Гарет теряется.

— Я не думаю о вас плохо, Даниэлла. Я… — он наконец сдаётся. — Простите.

Кажется, он хочет сказать что-то ещё, но после короткой внутренней борьбы только отводит взгляд.

Подозреваю, что Гарет чувствует себя ужасно. Как глава семьи он обязан позаботиться о юных сёстрах. Только вот он не справляется. Не его вина — мне трудно представить, что Гарет мог чем-то настолько прогневать императора, что его величество решил уничтожить весь род.

Предположу, что первым пострадал отец Гарета, а то и дед…

Спросить в лоб?

А почему бы нет? У нас же тема тайны прошлого. Чем быстрее неприятный разговор состоится и закончится, тем лучше и легче.

Но сперва…

Я ломаю печать на ларце и откидываю крышку. В глаза бросается бархатная обивка и отстающий край. Дефект настолько кричащий, что я, не задумываясь, тяну подкладку. Бордово-винный бархат послушно отходит, открывая тонкую фанеру, из-за которой выглядывает белый уголок.

Потянув, я вытаскиваю плотный конверт.

Ещё одно письмо, и оно тоже защищено печатью. Как интересно… Наверное, правильнее начать с

“Даниэлла, дорогая девочка, моя прекрасная внучка, я приложил все усилия, чтобы ты смогла получить то, что я для тебя подготовил. Молю небеса, чтобы мои усилия увенчались успехом и ты смогла распорядиться наследством с наилучшей выгодой для себя. Ты должна знать, что ты дитя любви. Твоя матушка вышла замуж за купца Пегкера хотя и по моему настоянию, но с добрым смирением. Лишь год спустя она встретила мужчину, от которого потеряла разум и которого понесла. Свой собственный ум и характер — это всё, на что ты можешь полагаться. Я же кроме некоторых ценностей могу дать тебе житейский совет. Будь храброй, моя девочка. Будь решительной. И не пытайся узнать имя своего кровного отца, не ищи беды. Мне жаль, что мы уже не встретимся, но знай, что я улыбаюсь тебе с той стороны. С любовью, твой дедушка Эрн Лаплавис”. И приписка: “Даниэлла, я верю, что ты сможешь стать величайший магессой современности”.

Ха…

Я по-прежнему не чувствую себя Даниэллой, но душу почему-то щемит. Почему-то мне жаль не девочку, потерявшую мать и жившую под крышей неродного отца, а старика, написавшего это письмо.

Раз речь о наследстве… значит, его уже нет в живых.

Ничего особенного в письме нет, и я разворачиваю лист к Гарту, чтобы он тоже мог прочитать.

За фанерой есть что-то ещё, и я вынимаю вексель на предъявителя. Прямо сейчас я могу забрать из любого отделения Имперского банка тысячу золотых дублонов. С приданым не сравнится, но всё равно сумма… впечатляющая.

Я откладываю вексель на стол и барабаню ногтями по столешнице. Есть соблазн попросить Гарета открыть переход. Пусть не в столицу, а в другой город. Я могла бы купить еды, тёплых вещей, лекарств…

— Сколько стоит лечение Гэбби?

— От трёх тысяч…

— Начать лечение и оборвать хуже, чем не начать?

— Хуже, — уверенно кивает Гарет.

Увы.

Содержимое ларца разложено по нескольким мешочкам. Сверху лежит самый маленький и, раскрыв, его, я нахожу мелкие монеты. С пригоршню медяшек, пару крупных золотых и горсть серебряных монет.

Спасибо, дедушка. Мелочь только кажется мелочью, а на самом деле я не представляю, как бы я пошла на рынок с золотыми монетами. И дело даже не в том, что у торговцев сдачи не будет. Дело в том, что показать большие деньги — привлечь внимание карманников. И хорошо, если только их.