Ручей

Матриарх замерла, разглядывая Грея и думая о своём, но вдруг обернулась к семье и закричала:

— Сперва убейте самцов с палками, затем — кого успеете убить. Вперёд, мои воины!

Мусты бросились в бой. Захлопали громовые палки, закричали на все голоса двуногие, как стадо роххов пускаясь наутёк, толпясь в проходах, падая и сбивая друг друга, а мусты преследовали их и рвали. Грей краем глаза увидел, как лёг под Сёстрами самец с болезнью горла, и как грохочет в сторону петляющего брата самец со шрамом, и как отбрасывает раненого брата, но затем бежит, толкаясь, и скрывается в толпе.

Среди многоголосого крика, воя и хаоса побоища, в огороженном маленьком логове для притравки остался только Грей со своими двумя Матерями, да двуногий в отдельных собственных сотах, и тот, забившись в дальний угол, сидел очень тихо, а может и громко, но его трусливый голос было не расслышать в песне битвы.

— Яви её пред мои глаза и нос, — велела Матриарх, и Грей на трёх ногах поплёлся к двуногой своей Матери.

— Идём, — сказал он, — и будь почтительной. Глава семьи желает узнать тебя, это важно…

Но та, как обычно, ничего не понимала, а, сидя на земле, всё пыталась схватить его лапами, лопоча, словно птица, и Грей слышал по голосу — была объята страхом, сама как детёныш, будто не бросалась на усса и не дралась за него с двуногим самцом, тоже мёртвым теперь. Увы, порой гейм покидал её начисто.

Маленький твёрдый камень вонзился рядом с ним, оставив дырку в полу, но Грей отскочил. Даже после боя он был не так уж плох.

— Она боится, — виновато пояснил Матриарху, повернувшись.

Та подошла сама, снисходительно и степенно, с тем особым достоинством, с которым на его памяти ходила Бабка, и которого раньше Грей не видел в ней. Зависла над вжавшейся в соты Матерью.

— Ты дала молоко моему сыну, — медленно сказала. — Ты хорошо прятала его, спящего, и сберегла. Запомни мой запах, двуногая, а я запомню твой. Ты останешься жить.

Матриарх приблизила чуткий нос к её бледной морде, принюхалась к дыханию, к поту на шее, и вдруг заметила:

— Она непраздна.

— Пища, прятаться, ручей, — ответила Мать дрожащим голосом.

— Она не умеет говорить, — смущённо пояснил Грей. — Ну да, мы приходили сюда спариться и задержались…

— Пора отсюда убираться, — ответила Матриарх, — но сперва расплата. Защищай свою двуногую Мать.

И в два прыжка вспорхнула на соты.

***

Лана заглянула в чёрные глаза Смерти так близко, как никогда. Узкая морда с седым уже носом, сплошь покрытая старыми шрамами, распялила пасть, полную острейших зубов, приблизилась к её лицу и ноздри раздулись. Смерть обнюхала Лану, заглянула ей в глаза и сухо сказала:

— К-к-к-к-к! К-к.

— К-к-к, — с перепугу ответила Лана, как порой разговаривала с Серым.

Если она хоть что-то в жизни понимала, эта самка была в стае вожаком. «Матриарх, у них матриархат, и она знает Серого, — подумалось Лане. — Чёрт побери, кажется, я подобрала принца крови…»

Она не знала, почему мозгоеды её не тронули, быть может Серый пометил своим запахом, но знала другое: вокруг воцарился ад, в арену врезались две хаотичные пули, а стая мозгоедов теперь крошила азартных дам и господ, ублюдков и проституток, кровососов, членососов и человеческих отбросов, являвшихся в колыбу на бои, а на пищеблоке сидела Капелька, уже собранная, с розовым девчачьим рюкзаком, ждала финала боя и мамы с домашним питомцем, чтобы убежать с колыбы отнюдь не через нулевую точку, а назад, к себе на станцию, прочь за вырубку, лес и замершие прииски. Потому что в переданной через Катю записке размашистый почерк Марьи Ивановны писал о полном карт-бланше. Хвала Линнею, просто вернись, вернись с ребёнком и зверем, все проблемы решены, у нас зелёный легалайс от Ручья и все преференции.

Лана молилась, чтобы бог, если он существует, дал разума поварихе захлопнуть дверь при первых звуках паники… А Серый? Ножка у него была явно сломана, он сам — исполосован кошкой. Так на трёх лапах и передвигался, к счастью, не падал без сил — капли ещё действовали.

— Малыш, мне надо идти, — сказала она, и только тут заметила яйцеголового, вжавшегося в прутья двух клеток: собственной, и решётки ринга.

Экзоскелет, защищавший его от больной ксенопантеры, сослужил яйцеголовому сразу две службы: плохую и хорошую. Хорошим было то, что мозгоеды тоже не могли его достать, а плохим — он сам не мог перелезть за ограду и покинуть арену, как только что собиралась сделать Лана.

Она подошла к этому человеку, а Серый на трёх ногах шёл следом, слева, чуть сзади.

— Добрый день, Светлана, — сказал яйцеголовый, улыбаясь редкими зубами, — позвольте представиться, я Виктор Юхимович, адвокат вашего супруга. Отличный у вас зверь.

— Да что вы говорите?! — дрожащим голосом поразилась Лана, такая ненависть в ней вспыхнула, словно кто-то щёлкнул зажигалкой Зиппо. — Так это всё Павор подмутил! Как я не догадалась!

— Я могу быть полезным, Светлана, — доброжелательно и быстро продолжал Юхимович, поглядывая вокруг. — Я знаю мно-о-ого секретов вашего бывшего супруга. Секретов, которые позволят вам отсудить и дом, и фирму, в особенности один замечательный секрет…

— Какой же? — со злым любопытством спросила Лана.

— Который поможет вам сегодня овдоветь и всё забрать без суда.

***

До этого дня иномирье интересовало Павора только как условно дешёвая мусорная свалка. Со сменой областного ручейника утилизация стала обходиться ему в копеечку, и он подумывал прикупить разрешение на собственную точку, через подставную фирму, конечно, потому что ни единой фабрике по утилизации отходов Ручей такого разрешения пока не дал.

— Слыш, хиппи-перестарок, у тебя хоть деньги есть на ставку? — спросил у Павора парень с ружьём за плечом, один из двоих, стоявших у шлюзовой камеры для проверки посетителей, которые тут снимали фабричные переходные скафандры — нет ли оружия, есть ли деньги.

Эти вопросы ему уже задавали с другой стороны, в миру, на мебельной фабрике, куда он приехал через пару часов после яйцеголового с контейнером: участников пускали и устраивали раньше. Павор знал, что скоро эту точку для Шульги закроют, а землю на много километров вокруг объявят заповедной, отчего браконьер сразу утратит возможность зарабатывать на рогах и копытах, и теперь откровенно злорадствовал. Небольшой, но эффективный ПСМ Павор спрятал под париком, а сверху нахлобучил ковбойскую шляпу, крепко севшую и завершившую его перевоплощение в отброса. Весил пистолет всего лишь полкила, но по уверениям Юхимовича стоил каждой потраченной на него копейки. С этим всем Павор влез в скафандр и тревожился, удастся ни пройти с металлом на башке вместо отдельного чехла и не изувечиться. Удалось.

— Вот, — он похлопал себя по ногам, по всем десяти карманам широких штанцов, набитых купюрами, достал одну пачку и покрутил у парня под носом. — Видал, а? Бабка моя померла, хочу наследство удвоить.

— Ну иди, удваивай, — ухмыльнулся парень, бегло пробежав ладонями вдоль его одежды, а под шляпу не полез.

У стойки тотализатора с полным лысым мужчиной, за бронированным стеклом принимающим ставки, Павор посмотрел, как делают другие, и поступил так же: на предварительные бои поставил то и сё по мелочи, на главный бой — основную сумму.

— Ставь на мозгоеда, он топчик, — шепнул шустрый мужичок с острым носиком, и добавил: — Одолжи сотню, а?

Павору не понравилось, как мужичок прижимается, и он оттёр его локтём — ещё сопрёт наличность.

Кого в колыбе в этот вечер только не было! Встретил Павор и знакомых бизнесменов, и даже отчасти знакомого начальника городской полиции в сопровождении увешанной янтарём дородной и холёной красавицы-супруги, в прямом и переносном смысле — пышной барыни. Он чуть не поздоровался от неожиданности, но, к счастью, вовремя вспомнил, что сам инкогнито, и занял скромное место в задних рядах.

Сильно накрашенная женщина, едва одетая в кусочки латекса, с огромной шляпой в виде бокала на голове, подносила всем желающим выпивку. Павор, разумеется, взял стаканчик — виски у Шульги был отменным. «Ничего, скоро это всё лопнет, как мыльный пузырь, — с удовольствием оглядывая зал, подумал он, — будет Лёха строить новую колыбу в неизвестных ебенях…»