Страница 22 из 36
Таково, насколько я понимаю, истинное территориальное и духовное положение Франции, а потому встает вопрос: с кем мы должны договариваться и кого использовать для подавления, умиротворения и успокоения Франции. Специфика задачи должна указывать на специалистов в ее решении. Предположим, у нас есть две главные и одна второстепенная цель. Главные цели настолько крепко взаимосвязаны, что их не отделить друг от друга даже в теории: мы должны восстановить королевскую власть и право собственности. Кажется, нетрудно доказать: наиболее серьезные усилия по восстановлению королевской власти будут предприняты роялистами. А восстанавливать право собственности в королевстве наиболее активно будут бывшие собственники.
Когда я говорю о роялистах, я имею в виду роялистов принципиальных. Каждый, кто встал на защиту монархии с самого начала революции, был принципиальным роялистом. Не думаю, что среди них можно найти и десять исключений.
Но принципиальные роялисты не в силах достичь указанных целей самостоятельно. Если бы они могли осуществить их сами, текущие действия нашей великой коалиции были бы совершенно ненужными. Я утверждаю, что с ними нужно советоваться, взаимодействовать, что их нужно использовать и что ни один иностранец не имеет ни того интереса, ни тех знаний, что нужны для достижения всех указанных целей, коими обладают бывшие собственники Франции.
К тому же, для изгнанников, их крайне немало. Практически все французские землевладельцы – как церковные, так и гражданские – являются сторонниками монархии. А их не менее семидесяти тысяч человек – огромное число в сравнении с привилегированными классами других стран. Я уверен, что если бы хотя бы вполовину меньше аристократов сбежало отсюда, то тут не осталось бы никого, кто мог бы носить имя английского народа. В кампании 1792 года за императором и королем Пруссии под руководством двух его братьев следовало десять тысяч аристократов, потративших на обмундирование все, что у них было, и взявших в долг[6]. Сейчас не время размышлять, как можно было пренебрегать и разбрасываться такими силами. Я упомянул об этом только для того, чтобы указать, что огромная часть этих сил еще жива и готова к применению, если ей дадут такую возможность. Я уверен, что эта война четко показала: один француз стоит двадцати иностранцев. И Вандеи тому доказательство.
Если мы хотим хоть как-то повлиять на умы во Франции или убедить их встать под наши знамена, то ясно, что они быстрее отдавались бы и с куда большей готовностью подчинялись бы (будь то в гражданской или военной жизни) тем, кто говорит с ними на одном языке, кто знаком с их обычаями, кому хорошо понятны их привычки и образ мыслей и кто знает местные особенности самой страны и обладает остатками древних обязательств и уважения, нежели пошли бы служить разнородной и многоязычной коалиции. Если понятно, что, сменяя режим, мы не защищаем интересов французского народа, то никакие декларации не убедят ни тех, кто живет внутри страны, ни тех, кто находится за ее пределами, что мы не являемся завоевателями. В лучшем случае мы заманим колеблющихся (если такие вообще есть), которые увидят в нас шанс поправить свое положение, увидят выбор: подчиниться своим бандитам или достаться иностранным победителям в качестве трофея и быть обобранными до нитки. Такие могут пожелать сторонней защиты (и пожелают, я не сомневаюсь), но по-настоящему присоединиться к борьбе они не готовы, да и не захотят. Если по улицам бегают банды англичан, испанцев, неаполитанцев, сардинцев, пруссаков, австрийцев, венгров, богемцев, словенцев и хорватов, ведущих себя так, словно они здесь власть, никто не скажет, что у нас благие намерения. Многие из этих свирепых варварских народов уже доказали, что ни в грош не ставят интересы французов. Некоторым из них французский народ завидует – в частности, англичанам и испанцам, других – презирает, например, итальянцев, третьих – ненавидит и боится: в эту категорию попали немецкие и дунайские державы. В лучшем случае такое взаимодействие старых врагов приводит к взаимному признанию между ними, но сейчас как они могут поверить, что мы пришли, дабы восстановить законную монархию при подлинно естественном французском правлении, дабы защитить их привилегии, их законы, их веру и собственность, если сами они видят, что среди нас нет никого, кто бы поистине был заинтересован в процветании французского народа, кто знал бы его нужды или хотя бы радел за него? Наоборот, они видят, что мы на дух не переносим тех, кто старается достичь декларируемых нами целей, добровольно переходя на сторону союзников.
Если мы собираемся задобрить народ, то мы должны понимать, чего он ожидает. А ведь у нас было предложение от роялистов Пуату. После восьми месяцев кровавого сопротивления силам анархии, они имели полное право говорить от имени всех роялистов Франции. Хотели ли они, чтобы мы изгнали их принцев, духовенство и дворянство? Ровно наоборот. Они открыто просят, чтобы им отправили всех указанных лиц. Они не английских офицеров звали, не австрийских, не прусских. Они зовут французских офицеров-эмигрантов. Они зовут изгнанных священников. Они требуют, чтобы их возглавил граф д’Артуа. Таковы (разумные) требования людей, которые и так стоят под знаменами монархии.
А потому хорошим инструментом восстановления монархии – нашей главной цели в этой войне – является помощь в восстановлении естественной ценности достоинства, веры и собственности на территории Франции. Вот какой должна быть основная задача всей нашей политики и всех наших военных операций. Иначе все пойдет кувырком, и ничего, кроме беспорядка и разрушения, мы не достигнем.
Я знаю, что трудности не привлекают ординарных людей. Я знаю, что они любыми способами хотят разбогатеть и готовы ради этого на все. Я знаю, что богатство надеются обрести скорее всяческими злодеяниями, нежели придерживаясь одного скучного и неизменного принципа. Признаю, бывали случаи, когда, перетянув на свою сторону какого-нибудь вождя или партию, можно через них захватить всю страну. Пытаясь совершить подобный переворот, воспользовавшись собственными противниками, было бы умно позабыть на время про своих друзей. Однако полагаться на исторические примеры, подобные нынешнему, не стоит. Франция отличается от других стран, трудности в отношении с которыми не только были преодолены, но и пошли нам на пользу. Если в якобинской Франции – а такой она является уже полных четыре года – есть силы, готовые с нами сотрудничать (а их, конечно же, нет), то такое сотрудничество не протянет и трех месяцев: их глупость столь велика, что они изгнали из страны все достойное уважения, вот сколь велики их свирепость, невежество, дух и привычка сопротивляться авторитету человеческому и божественному. Да и не смогли бы они совместно построить цивилизованное общество, если бы оказались представлены сами себе. Надо не только одолеть их, их надо еще и цивилизовать. И все это надо делать одновременно, иначе нам не о чем будет с ними договариваться: ни целиком, как с народом, ни с отдельными партиями. Нам нужен целый класс французов, только вышестоящий по рангу, более одаренный собственностью и манерами, обладающий привычкой к почтению, приличию и порядку, дабы сделать их хотя бы способными контактировать с цивилизованными народами. А кучка жестоких и вооруженных дикарей, предоставленных самим себе в одной части страны, пока мы занимаемся другой, начнет вершить ровно те же злодейства, что и ранее. Нужно, чтобы их сразу (если перейдут на нашу сторону) возглавили, повели и ими управляли лучшие представители французской нации, или они сразу же вернутся к якобинству, только на этот раз в еще худшей его форме.
Не стоит судить обо всей Франции по поведению Тулона, у которого в гавани стояло два быстроходных флота, а численность гарнизонных войск серьезно превышала число горожан, способных держать в руках оружие. Окажись последние предоставлены сами себе, уверен, они и на неделю не сохранили бы своих монархических настроений.
6
Перед революцией численность французских аристократов сократилась настолько, что едва ли среди них можно было насчитать двадцать тысяч взрослых мужчин. Когда из них со всей жестокостью стали формировать солдатские корпуса, то, как считается, от меча и сопровождающих военную службу болезней погибло не менее пяти тысяч человек. Если так продолжится и дальше, то вскоре вся французская знать может быть истреблена. Несколько сотен ее представителей также погибли от голода и различных несчастных случаев.