Два памфлета

Когда она сама усвоит этот урок, она сможет преподать его двору, а именно: подлинный интерес правителя состоит в том, чтобы иметь всего одну администрацию, и что составлена она должна быть из людей, поддерживаемых страной, а не мнением фаворитов. Именно такие люди будут верно и преданно служить суверену, ибо тот факт, что он избрал их, основываясь на указанных принципах, будет доказательством их добродетели. И они будут служить ему эффективно, ибо к силе исполнительной власти они прибавят вес общественного мнения. Они будут служить своему королю с достоинством, ведь никогда не смешают его имя собственными частными ошибками. Вот так – плюс-минус человеческий фактор – должны вести себя министерства, отчитывающиеся перед Палатой общин, которая, в свою очередь, отчитывается перед избирателями. Но если победят другие представления о работе власти, то проблемы будут расти. Расти до тех пор, пока не выльются в ужасы гражданской смуты или пока не обретут свой вечный покой в деспотизме.

Замечания о политике союзников по отношению к Франции (1793)

Так как, насколько я понимаю, предложенный манифест должен объяснить всему миру общий замысел плана по контролю над великим королевством и посредством этого контроля, возможно, навсегда определить судьбу Европы, то его следует обдумать как можно серьезнее, учтя время его создания, положение тех, кому он адресован, и его предмет.

Что касается времени (по моему скромному мнению), то я сомневаюсь, не слишком ли уже сейчас не подходящее время для любого манифеста о будущей французской власти – и вот почему: сейчас (во время нашего решающего наступления) Франция находится в состоянии хаоса и разрухи. А такого рода манифесты обычно выпускают, когда армия суверена вторгается на чужую землю и, заставляя признать себя властью, угрожает тем, кого хочет напугать, и обещает тем, кого хочет переманить на свою сторону.

Что касается возможных наших сторонников, то после тулонских событий нет сомнений в том, что создаваемая нами партия обязана четко заявить, что в основе этого государства должна находиться королевская власть.

Что же касается угроз, то, как мне кажется, ничто не может унизить суверена в глазах общества больше и превратить его поражения в позор быстрее, чем угрозы, произнесенные в решающий момент. А потому второй манифест герцога Брауншвейгского был опубликован в самое неподходящее время. Однако хотя угрозы, выраженные в его манифесте, и были несвоевременны, они были верны. Необходимо было предотвратить грядущие преступления и нависшие беды. Но ныне все то, что могли бы предотвратить угрозы, уже свершилось. Пришло время наказывать и мстить – и пусть никто этого не забывает! Однако наказание обидчиков не будет менее тяжелым или менее примерным оттого, что мы не станем бросаться угрозами, не имея еще возможности их исполнить. С другой стороны, замолчать те ужасные преступления, что вершились во Франции, не показывая стремления отомстить, значило бы автоматически их одобрить, тем самым став соучастниками этих гнусностей, которые невозможно повторить и о которых нельзя думать без содрогания. Как по мне, то пока что единственным правильным шагом было бы полное молчание.

Вторая половина манифестов, как правило, состоит из обещаний тем, кто согласится содействовать воплощению наших планов. Обещания эти по большей части – если не целиком – зависят от способности обещающего держать слово. То, что обещания эти даются в сложные времена, не добавляет достоинства обещающему и не делает его посулы более желанными. Вряд ли кто-либо захотел бы склонять забитых людей к восстанию против безжалостной тирании, не имея реальной возможности их защитить.

А потому (как я и сказал) сейчас для подобного рода манифестов не самое подходящее время из-за не самого лучшего положения наших дел. Однако я пишу это в быстро меняющейся ситуации, и то, что кажется ошибкой сегодня, завтра может оказаться крайне уместным ходом. Какая-нибудь серьезная военная победа может переломить ситуацию так, что у нас появится сила воплотить любые идеи, которые придут нам в голову.

Но относительно целей данного манифеста есть и еще одно важное замечание. Общественность и заинтересованные стороны будут приглядываться к положению обещающего, отражающемуся в его поведении так же, как и к его способности выполнять обещания.

Что касается этой страны как части международной коалиции: а мы вообще уверены в том, что нам поверят, когда мы заявим, что способны защитить тех, кто рискнет своими жизнями во имя восстановления французской монархии, если мир видит, что естественные, легитимные и легальные представители этой монархии – если таковые еще остались – вообще не упоминаются в официальных документах, что кого бы там из них ни продвигали – их права не были четко и ясно артикулированы, и что с ними никто не советовался по вопросам, представляющим их же витальные интересы? Наоборот, их забыли и презрели, так что они чуть не оказались на грани нищеты. На самом деле они такие же заключенные в Ханау, как и члены королевской семьи, запертые в башне Тампля. Что это (следуя здравому смыслу, который один только формирует мнения людские), как не узурпация французской короны под предлогом ее защиты?

Я также серьезно опасаюсь наличия других обстоятельств, которые могут ослабить действенность наших заявлений. Никакая вера в союзников не может преодолеть серьезные опасения в честности наших намерений при поддержке французской короны или поддержке подлинных принципов легитимного правления против якобинства, если каждому понятно, что два ведущих государственных института Франции, которые ныне подорваны и которые всегда должны служить этой монархии опорой, в лучшем случае рассматриваются только как субъекты благотворительной помощи, а в худшем если и используются, то используются как наемники; что они лишены всяких почетных обязанностей, брошены и ни во что не ставятся даже в том деле, которое должно быть их собственным, что с ними не считаются даже в вопросах судьбы их короля, страны, законов, религии и собственности. Кажется даже, что мы стыдимся их. Во всех наших действиях мы тщательно избегаем их участия. Думая о мирном договоре, мы не принимаем их в расчет в качестве двух главных институтов французского королевства. А коли так, то мы вынуждены признать тех дикарей, которые их изгнали, которые пошли войной против всей Европы, которые опозорили и выступили против человеческой природы, открыто отвергли Господа, что создал их, подлинными правителями Франции.

Сильно пугает меня и то, что нас вряд ли сочтут истинными сторонниками законной монархии супротив якобинства, если мы продолжим заключать и соблюдать с ними договоры об обмене пленными, в то время как роялисты, стоящие под нашими знаменами и поверившие в нашу борьбу против якобинцев, если вдруг оказываются в плену у этих дикарей, то попадают прямо к палачу даже без намека на попытку ответных действий с нашей стороны. Достаточно посмотреть на поведение прусского короля в сравнении с его манифестами годовалой давности. Достаточно взглянуть на сдачу Меца и Валансьена в ходе текущей военной кампании. Этими двумя поражениями роялисты были исключены из участия в действиях союзных держав. В Европе они оказались изгоями. Против них фактически отправили две армии. Одна из них (сдавшая Мец) почти одолела жителей Пуату, а другая (сдавшаяся при Валансьене) просто перебила людей, которых гнет и отчаяние заставили поднять восстание в Лионе – без сожаления вырезав несколько тысяч человек, разграбив местность и загнав их в дома, подвергнув этот прекрасный город опустошению в неслыханных ранее масштабах.

А потому становится ясным факт, опровергающий все наши декларации, а именно – что французских роялистов мы считаем лишь удобным инструментом временной борьбы с якобинцами, а этих варваров, убийц и атеистов считаем bona fide обладателями французской земли. Как минимум, кажется, что мы рассматриваем их как в качестве легального правительства de facto, если не de jure, сопротивление которому любым человеком, родившимся на территории страны, во имя короля может справедливо рассматриваться другими странами как измена родине.