Преданность

Не могу даже заговорить с Уильямом. Просто не могу.

Чем дольше я просматриваю его посты в интернете, эти нестираемые следы, прочные оттиски, которые когда-нибудь подтвердят его чудовищность и уродство, тем меньше у меня получается с ним говорить. Мой муж стал чужим человеком.

Я хотела бы забыть прочитанное. Не знать про трясину, которая нас окружает и вот-вот поглотит гостиную и диван. Больше не включать компьютер. Но я не могу.

И каждый божий день надстраиваю новую ложь, гораздо большую, чем все те, что превратили нас с Уильямом в пошлейших жуликов, так и не выведенных на чистую воду. Я помалкиваю и продолжаю сражаться с пылью, и аккуратно выставлять колесико стиральной машины, включать миксер и утюг, перестилать постели и протирать оконные стекла так, чтобы не было ни пылинки, даже на ярком солнце.

Кто настоящий Уильям? Тот, кто, прикрываясь чужим именем, разбрасывает свои желчные тексты, или тот, кто не скрывает лица и носит темно-серые чуть приталенные костюмы? Тот, кто копается в нечистотах, или тот, кто носит белоснежные рубашки, заботливо отглаженные супругой?

Надо сказать мужу, что я знаю.

Может, тогда эти две части соединятся в одну? И я смогу уловить связь между этими двумя ипостасями? Может, тогда я пойму то, что от меня ускользает?

Иногда я думаю об этом комке бумаги в мусорной корзине. Я спрашиваю себя, а вдруг Уильям подспудно надеялся и даже хотел, чтобы его двойник был обнаружен, прижат к стенке и ошельмован и чтобы кто-то отправил его в камеру с наручниками на запястьях.

Мне надо что-то придумать с Матисом. Я не хочу, чтобы он водился с этим Тео. Да, я говорю «водился», как говорила моя мать, и это факт. Я не хочу, чтоб они вместе ходили из коллежа и чтоб вместе сидели на уроках. Я уверена: этот мальчик плохо, дурно влияет на сына, не говоря о том, что он его спаивает.

На сайте есть обратная связь с коллежем, и я попросила о встрече с мадам Дестре, их классным руководителем.

Я поговорю с ней. Я ей объясню.

Ну а если понадобится, в конце учебного года переведем Матиса в другую школу.

ТЕО

Ты не говори матери, что Сильви ушла, не говори, что папа без работы, не говори, что бабушка Франсуаза ругалась, не говори, что раковина течет, не говори, что я продал машину, не говори, что свитер никак не найти, а ты скажи своей матери: мы пока не решили, ты скажи, что мне скоро придут деньги и я оплачу школьное питание, только не говори, что мы сидим дома и не гуляем, ты скажи матери, что не смогли записаться к врачу, не говори ей, что мы…

Иногда он закрывает глаза и видит прежние лица — те, что были на фотографии, где они все вместе и улыбаются. У матери длинные волосы, она повернулась к отцу, а тот смотрит в объектив, на нем поло с короткими рукавами, он обнимает ее за талию. Раньше эта фотография его подбадривала и утешала. Теперь он знает: фотографии — такой же обман, как все остальное.

МАТИС

Если б можно было вернуться назад, когда он был маленьким, сидел и часами сцеплял пластиковые детальки, и не было других забот — только собирай себе домики, машинки, самолетики и всяких трансформеров с суперсилами. Он помнит это время, и кажется, было-то оно не так давно — рукой достать, а оно уже не вернется — то время, когда он играл с Соней в «Угадайку» или искал кротов на ковре в гостиной. Все тогда казалось проще. Может, потому что за пределами квартиры и садика мир был абстрактным: огромная территория взрослых, которая его не касалась.

Доступ под лестницу столовой перекрыли, им теперь негде прятаться. Матис, непонятно почему, даже ощутил какое-то облегчение, но Тео сразу стал лихорадочно искать другое укромное место. Юго сказал, что на бульваре Инвалидов около прогулочной зоны есть сад, куда легко можно залезть вечером, после закрытия для посетителей.

Сегодня утром они стояли у коллежа и ждали, пока прозвенит первый звонок, и тут к ним с заговорщицким видом подошел Юго. Будь Матис постарше и посильнее, он бы сразу сказал «отвали», не дав тому и рта раскрыть, но он давно понял, что с его хилым видом лучше не высовываться. Естественно, Юго так и не принес уже оплаченную Тео бутылку. Зато у него была отличная новость: в эту субботу его брат Батист организует гулянку. Решили собраться небольшой компанией где-нибудь на улице, принесут бухло. Он осклабился и несколько раз повторил: «Вотужремся!»

Встречу назначили в сквере Сантьяго-де-Чили ровно в восемь вечера. Батист покажет, как незаметно перелезть заграждение. Уже внутри тоже надо быть начеку и иногда прятаться, потому что бывает, что сторож по вечерам обходит сад. А замерзнут — не страшно, согреются джином. И Матис с сегодняшнего утра все время об этом думает.

Ему совершенно не хочется идти. Да и все равно не получится. После того, что случилось, когда родители в тот раз ужинали в гостях, мать уж точно не выпустит его из дома.

Была б его воля, он бы отказался от приглашения. Батист со своими дружками взяли и заграбастали деньги Тео, купили на них себе лишнюю бутылку, а теперь, видите ли, изображают королевскую щедрость. Не нравится ему это. Таким верить нельзя.

Ему хочется, чтобы Тео отказался туда идти. Но друг согласился и даже уже придумал план: он скажет, что ночует у Матиса. Ни малейшего риска, что отец позвонит и проверит. Остальное вообще не важно. Все время будет в его распоряжении, ходи куда хочешь: целый вечер свободы. Когда Матис забеспокоился и спросил, а где он по правде заночует, Тео ответил: будет видно.

Матису хочется держаться от всего этого подальше, остаться дома и ничего не знать. Но он не может оставить Тео с ними одного.

Придется думать, как туда попасть. Придется врать. Найти железный довод, чтобы мать отпустила его несмотря на «все, что случилось» — так она теперь об этом говорит, понижая голос до шепота.

Отцу она не сказала. Есть о чем подумать.

Врать на самом деле нетрудно, если и правда нужно. Вот недавно, например, когда она вернулась домой чуть ли не через десять минут после того, как вышла, влетела прямо в ярости, потому что Тео удрал от нее под линией надземного метро, — так Матис поклялся, что не знает адреса лучшего друга: не был у него дома — ни у отца, ни у матери, и как идти к нему — тоже не знает.

На следующей неделе они с матерью спустились в подвал за какой-то коробкой, вроде бы у нее там лежали старые вещи. Внизу она стала с ним говорить. Сказала, что хочет, чтобы он больше не водился с Тео и чтобы не сидел с ним на уроках. Она надеется, что он будет держаться в стороне от такого друга и ближе общаться с другими одноклассниками. А уж чтобы Тео появился у них в доме или чтобы Матис сам пошел к нему — и речи быть не может.

Он никогда не слышал у нее такого твердого, безапелляционного тона. Какие тут возражения — это был приказ, мать требовала подчинения.

В последнее время она какая-то странная. Не замечает, что сама с собой разговаривает. У нее теперь не бывает грустно-задумчивого лица, которое так его расстраивало, и такого тоскливого взгляда, который иногда проскальзывал раньше, нет, она теперь такая деловая, прямо работы невпроворот. Он тут недавно на улице видел ее издали: идет, что-то бормочет сама себе — ну прямо как сумасшедшая.

ЭЛЕН

В четверг вечером Тео остался в классе после моего урока. Подождал, пока все остальные выйдут. Это был последний урок, я только что закончила тему про деятельность мозга и функционирование нервной системы, на которую обычно отвожу два-три занятия. Я видела, что он тянет время: нарочно копается, собирая вещи. Матис ушел раньше, у него по четвергам, кажется, занятия сольфеджио или игра на фортепиано, он никогда не задерживается.

Когда мы остались одни, Тео подошел ко мне; он держался прямо: куртка застегнута, подбородок поднят, рюкзак на плече. Я подумала: ему надо мне что-то сказать. Я затаила дыхание. Главное — не давить, не форсировать, не торопить события. Я улыбнулась ему и сделала вид, что навожу порядок на столе, раскладываю бумаги. После небольшой паузы он спросил меня: