Преданность

— Вот давай и натягивай. И бегом четыре раза вокруг зала.

Тео бурчит, что они воняют.

— А будешь знать, как забывать форму.

И нечего им потакать. И вообще, пока он не наденет эти треники и не пробежит свои четыре круга, никакой урок не начнется.

Тео уходит в раздевалку, через несколько минут возвращается. Розовые треники едва налезли, доходят до середины щиколотки. Он ждет, что его встретят хмыканьем и смешочками, но никто не веселится. Матис несколько раз повторяет: «Вы что, так нельзя». Мадам Вертело приказывает ему замолчать, а то и его накажут.

Класс прекратил разговоры. Никогда еще в спортзале не было так тихо.

Тео снимается с места. Потихоньку, мелкими перебежками он проходит четыре положенных круга — в мертвой тишине.

Он чувствует, как волна жара заливает щеки. Он не помнит, чтобы когда-то ему было так стыдно.

Интересно, видно им оттуда, что на резинках брюк написано «Барби»?

По окончании четвертого круга не слышно ни единого смешка, ни комментария.

Он останавливается перед ней, она дает отмашку присоединиться к тем, кто сидит по-турецки на матах.

Она говорит: «Вот и отлично».

Тео устраивается возле Матиса. Когда Матис поднимает голову, чтобы улыбнуться ему, он видит, что у Тео из носа идет кровь. Сильно идет! Вскоре вся майка залита красным, заляпаны тренировочные брюки и мат на полу. Девочки взвизгивают. Тео продолжает сидеть неподвижно. Матис предлагает отвести его в медкабинет, но мадам Вертело говорит, чтоб шла Роза.

Под взглядами перепуганных одноклассников Тео выходит из спортзала, запрокинув голову назад и зажимая нос бумажной салфеткой.

После того как они ушли, мадам Вертело еще десять минут оттирает кровь.

Вечером, вернувшись домой, Тео застает отца сидящим в кухне. Тот вытащил печенье и джем, налил в кастрюлю молока и насыпал в чашки какао.

Для человека в его состоянии это такая масса усилий и действий, что Тео по-настоящему впечатлен. Попытка удержаться на краю катастрофы, которую он несколько раз замечал у отца, что-то вроде последней черты или невидимой сетки, за которую тот цепляется. Пока что она помогает им избежать худшего.

Тео сел с другой стороны стола, напротив. У него по-прежнему в носу скатанный ватный тампон, который затыкает ноздрю: медсестра поменяла ему ватку прямо перед выходом из коллежа. Отец как будто бы ничего не заметил.

Поскольку висит тишина, Тео говорит, что сегодня часть дня провел в медкабинете. Помолчав минуту и не дождавшись никакой реакции, добавляет, что был наказан за отсутствие спортивных брюк. Рассказывает про розовые треники и про четыре круга бегом на глазах у всех.

У отца начинают блестеть глаза, на шее и на лбу выступают красные пятна, руки подрагивают.

Тео хочется, чтобы отец встал и хрястнул как следует кулаком по столу. Чтобы все опрокинул и заорал: «Ну гадина, сейчас я ей покажу!» Чтобы сгреб куртку и выскочил из квартиры, хлопнув дверью. Но вместо этого у отца по щекам ползут слезы, а руки так и остаются лежать на коленях.

Тео не может видеть, как отец плачет.

Шум в его голове вдруг становится громче и пронзительнее, достигает предельной частоты. И тогда ему хочется крикнуть отцу, что тот грязный и некрасивый, наговорить гадостей.

Тео закрывает глаза и набирает в легкие воздух, чтобы снять спазм в горле — он отлично научился подавлять рыдания, — а потом протягивает отцу кусок бумажного полотенца, который валяется на столе.

— Да не страшно это, папа, пустяки.

ЭЛЕН

Во вторник в конце дня мне в коридоре попались девчонки из пятого Б, шли навстречу. Лица у них были серьезные, выражение прямо драматическое. Они о чем-то шушукались с заговорщицким видом, но эмоции настолько захлестывали, что долго на шепоте им было не удержаться. Среди обрывков разговора я несколько раз расслышала имя Тео. Я подошла ближе. Когда мы поравнялись, они замолчали. Эмма и Солина посмотрели на Розу Жа-кен — она тут была главной. Только она имела право посвятить меня в то, что их так занимало: либо Роза расскажет, либо никто.

Я спросила, куда они идут, — зачин для разговора не самый ловкий, но ничего лучше я не придумала.

Они только что вышли с занятий по физкультуре и идут на урок к Фредерику.

Я вместе с ними двинулась в сторону крыла В, по пути ломая голову, как бы их разговорить, но особо стараться не пришлось: девочки настолько кипели негодованием, что их самих прорвало. Для начала Роза с вызовом сообщила, что Тео Любин ходил к медсестре.

— Потому что на физкультуре такое было! — единым духом выпалила она.

Потом выждала несколько секунд, смакуя произведенный эффект, и снова заговорила:

— Он сначала бегал на глазах у всех, а потом кровь пошла из носа. Очень сильно. Прямо все вокруг залило, мадам Дестре!

Дальнейшее я уже не слушала. Сказала спасибо и быстро отошла. Я заставила себя не бежать, но как только оказалась вне их зоны видимости, ускорила шаг.

Я постучалась и вошла. Занавески были задернуты, в медкабинете царил полумрак.

Я увидела, что Тео лежит на одной из коек для учеников; мне показалось, что он спит.

Медсестра задвинула ширму возле кровати и знаком позвала меня в кабинет — маленькое смежное помещение, дверь которого она оставила открытой. Всю беседу мы вели шепотом. Она рассказала, что с трудом смогла остановить кровотечение, даже думала вызвать его мать. Нет, он не падал, не делал резких движений. Это началось, когда он просто бегал по спортивному залу. Вроде бы даже не быстро, без особых усилий. Больше он ничего не сказал. Давление низкое, общая слабость. У нее были все основания осмотреть его еще раз, и она его осмотрела. Искала причину. Но не нашла ничего. Никаких следов травм. Только с прошлого раза он еще потерял в весе.

Я спросила, можно ли мне к нему. Она разрешила подойти к кровати, на которой он лежал. Он почувствовал мое приближение и открыл глаза. Лицо ничего не выражало.

Я спросила, как он себя чувствует. Он ответил, что лучше. Я спросила, надо ли предупредить родителей, он чуть приподнялся и сказал: не стоит, мать будет беспокоиться из-за пустяков, дневные занятия почти закончились, он пропустил музыку, но это был последний урок на сегодня. Долежит до перемены, пойдет домой и отдохнет.

Я осталась сидеть возле него в тишине. Он не залез под одеяло, а лег поверх, словно не хотел ничего запачкать или смять. Футболка чуть задралась, я увидела полоску кожи возле талии — кожа была белой, детской, мальчишеской, душераздирающе нежной, такой тонкой, что казалась прозрачной. И тут я заметила на нем эти жуткие треники Барби, заляпанные кровью.

— Это что, твои брюки?

— Нет, это из спортзала, я свои забыл.

Сразу перед этим мне удалось поймать его взгляд, но он тут же отвел глаза. Завернул одеяло и прикрыл ноги.

— Это мадам Вертело сказала тебе надеть треники?

Он замялся, потом кивнул.

— И бегать на глазах у всех?

Он не ответил.

— Одному?

Лицо исказилось немой болью, и он закрыл глаза. Я сказала медсестре спасибо и вышла из кабинета. Перемена закончилась, пора было проводить последний урок. Третий С наверняка уже несколько минут ждет меня в классе.

Но я не раздумывая направилась в спортзал, где еще должна была находиться Элиана Вертело.

Ее ученики небольшими группами стояли около спортивных снарядов. Сама она была возле асимметричных брусьев и объясняла задание, показывая руками, как должны двигаться ноги, — я подумала, что издали это выглядит довольно комичным.

Я быстрым шагом пересекла зал. Едва подойдя к ней, я стала орать просто как фурия, слова очередями так и летели изо рта. Мне не было дела до ее перепуганного лица и дрожащих губ, не было дела до детей, быстро скучившихся вокруг нас, теперь ничто не могло меня остановить (и в последовавшие часы ничто из того, что я сказала, не вспоминалось, в памяти возникал только звук моей яростной тирады. Но со вчерашнего дня слова и образы всплывают, и с ними — стыд). Похоже, я выложила все полностью, ничего не упустив, все известные мне ругательства. А я, вообще-то, на словарный запас не жалуюсь. Под конец Элиана Вертело влепила мне пощечину. Тут я расслышала: «Ой, сейчас подерутся!» — и увидела учеников, страстно ждущих небывалого зрелища, которое мы им вот-вот предоставим. Ажиотаж нарастал, некоторые уже рванули в раздевалку за мобильниками.