Седьмой урок

Я молчу, неохота признаться, что у нас на пустыре сейчас с великом не проберешься.

А дома пристаю к брату:

— Когда, наконец, переедем в новые дома?

— К маю. Не позже — к осени. А что? Тебе не нравится наша хата?

— А тебе нравится? Весь завод новоселье справил. Одни вы очереди дожидаетесь. Даже ни разу не пошел посмотреть, где строится!

— От этого дом скорее не вырастет.

— Все уже ходили смотреть. И мебель заранее подобрали. А ты что, особенный?

— Не особенный, а характер спокойный. Не могу об этом с утра до вечера думать.

— Это знаешь почему? Знаешь, почему спокойный? Неженатый. Вот. Женишься, сразу забегаешь, полетишь этажи проверять. Еще и крик поднимешь: мне, мне, мне первому!

— Ишь ты, образованная!

После уроков девочки догнали меня на улице:

— Мы с тобой, Марина!

Мери Жемчужная произнесла это так решительно, словно собиралась следовать за мной на край света.

— Напрасно выглядываешь Олежку Корабельного, — тараторила Жемчужная, — он остался на репетицию духового оркестра. Играет на валторне. Правда, смешно — мальчик с валторной?

Уставилась на меня выпуклыми рыбьими глазками. Есть такие ослепительные японские рыбки с глазами навыкате.

— Где ты живешь, Марина? Говорят, на Новом проспекте? Счастливая, все под боком: универмаг, ателье мод, кино, танцплощадка. Говорят, там у вас горячая вода и все-все?

Я ничего не ответила. Не хотелось почему-то рассказывать этой девочке про нашу хату на пустыре. Обычно прощалась с подружками у самого красивого дома на Новом проспекте: «Ну, мне сюда…» И пряталась в подъезде, пока скроются с глаз…

— А нам предлагали трехкомнатную, но папа отказался, — подхватила Вера Корж, — у нас, правда, дом старый, зато стены толстые. И потолок даже папа рукой не достает.

Она шла чуть впереди и смотрела не на нас, а на свой острый, стремительный нос. Наверно за эту привычку идти впереди мальчишки прозвали ее Лоцманом.

На углу Нового проспекта я стала прощаться.

— Ну, девочки…

— Нет, мы с тобой!

— Зачем, девочки? Дома вас давно ждут.

— Ну и что ж. Немного побродим по улицам.

— Нет, лучше в парк, — предложила Верочка Корж, — посмотрим на весну. Поговорим на вольные темы. Ты любишь вольные темы? Говорить и думать, что вздумается?

— Нет, девочки, давайте заглянем в магазины. Наверно, привезли что-нибудь, — настаивала Жемчужная и, поглядывая на меня, продолжала допытываться, — а вы гуляли так, коллективно? Все вместе, после занятий?

— Конечно! Путешествовали после уроков по городу; смотрели на жизнь, на современность. Ребята называли это седьмым уроком.

— Просто бродили по городу, и все? — воскликнула Верочка Лоцман, — и никаких приключений?

— Девочки, она замалчивает! — подхватила Жемчужная, — она все замалчивает.

И продолжала расспрашивать о девочках и мальчиках, о вечеринках школьных и внешкольных, о всяческих тайнах и приключениях И чтобы вызвать меня на откровенность, сама откровенничала. Мне было трудно отвечать, тревожно слушать, особенно тревожно потому, что напоминало прошлое. Но я слушала и отвечала, стараясь не уступить ни в чем этой девочке… Даже не заметила, как начался седьмой урок.

— Ваш дом самый красивый, — проговорила Жемчужная, окидывая быстрым взглядом Новый проспект-стильный!

— Да… Можно сказать, — не сразу ответила я.

— Высотный.

— Да, выше других.

— Универмаг близко.

— Да, совсем рядом.

— Я тебе завидую!

— Ну, что там. Теперь все… Очень многие переезжают. И мы скоро… И мы тоже переехали.

Шли медленно, подолгу останавливались у витрин. Я все ждала, когда им надоест шататься по улицам.

— Красивые у тебя туфли, — разглядывала меня Жемчужная.

— Это старые. Еще осенью привезли из Парижа.

— Ездили за границу?

— Служба…

— Служба? Как ты смешно сказала. Ты ведь не служишь!

— Так я не о себе!

Вспомнилось вдруг, что давно не было писем, и стало еще тревожней.

— Ну, девочки дорогие, пора домой.

— Нет-нет, мы с тобой!

Наверно, в каждом классе есть свои Мери, милые, бездумные, беспечные, которым все представляется легким, доступным. Всюду успевают и преуспевают, все знают, обо всем умеют поговорить, правда, потом трудно вспомнить, что говорили…

Но я не о них, я о себе!

Почему дорожу их мнением, почему верховодят они в классе? Почему они решают, что модно, что не модно, у кого собираться, какую пластинку вертеть, и мне лестно, когда хвалят мою прическу, платье, шляпку? Я могу сколько угодно осуждать, бранить, высмеивать их, но мне хочется быть первой среди них, ни в чем не уступать, ни единым словом, ни единой тряпкой.

Наконец мы расстались.

— Всего, девочки! — бросила я подружкам, свернула за угол, потом в первый подъезд, потом через двор, чтобы не увязались за мной.

Так всякий раз прощались мы здесь у подъезда нового высотного дома, пока не произошла эта история.

Вчера Катерина Михайловна остановила меня в коридоре:

— Марина Боса, зайдешь в учительскую после уроков.

Меня не особенно тревожат подобные приглашения, привыкла уже к разговорам в учительской, но на этот раз почему-то все уроки вертелось в голове: «Марина Боса!..» Перебирала в уме всяческие случаи нашей школьной жизни: ссоры, споры с учителями, разбитые стекла, переданные кем-то записки…

А когда прозвенел звонок и ребята кинулись в раздевалку — девочки подхватили мой портфель, я погналась за ними — вдруг из учительской:

— Марина Боса!

А ребята нарочно удерживали мой портфель:

— Эх ты, Бос! Нашей Катюши испугалась! Тоже мне босс!

— Так она ж не от босса происходит. Ее фамилия от босая, а не от босс!

Я выхватила портфель и поспешила в учительскую.

— Марина Боса, — приглядывалась ко мне Катерина Михайловна.

Я вздрогнула — впервые моя фамилия, с которой свыклась с детства, показалась мне неприятной.

— Марина, сколько времени ты у нас в школе?

— Не знаю, Катерина Михайловна. Не помню.

— Даже не помнишь! Ну, давай посчитаем по пальцам.

И она принялась высчитывать месяцы и дни.

— И вот уж — апрель. Вот сколько времени ты являешься ученицей нашей школы и ни с кем не подружила, никто из ребят не бывает у тебя?

Я молча смотрела учительнице в глаза, стараясь понять, к чему клонится разговор.

— Уверена, ты искренне отнесешься к моим словам, — она продолжала приглядываться ко мне, не позволяя отвести глаза, — ответь, пожалуйста, на один вопрос. Это верно, что никто из ребят не знает, где ты живешь?

— Все знают! Все знают, что живу на Новом проспекте.

— Новый проспект протянулся на многие километры. Там и универмаг, и кинотеатр, и котлованы, и новостройки. И хаты на пустыре.

Она чуть заметно наклонилась, как будто говорила с маленькой. Я сразу уловила ее движение и выпрямилась, даже приподнялась на цыпочках — уж потом заметила, что приподнялась, а в первую минуту только вырвалось:

— Там одна хата… Осталась одна!

— Да, одна. Совершенно верно — одна. И в этой хате ты живешь.

Я, кажется, покраснела. Выхватила платочек из рукава, мяла платочек, не зная, что ответить.

Наверно, вчера девчонки проследили меня, узнали, где я живу. Наверно, Жемчужная насплетничала. Рассказала всем, что я обманывала ребят, скрывала, что живу на пустыре, в старой, покосившейся хате.

…Мы рано остались без родителей. Выкормили дед с бабой, дряхлые и мудрые, как столетние вороны. Отец наш, солдат, всю войну прошел без ранений, погиб во время восстановления, тут рядом, на строительстве, — нес арматурные стержни, зацепил провод высокого напряжения.

С малых лет жила я в дядиной семье. Дядя Григорий был очень привязан к моему отцу, не только потому, что братья, но и войну вместе воевали. И он, и вся его семья относились ко мне заботливо, ласково. Была я самой маленькой, так и называли Малюткой.